Разрушь меня - Тахера Мафи

— Но куда мы поедем? — наконец спрашиваю я.

Он переключает передачу, прежде чем ответить:

— Ко мне домой.

Глава 30

— У тебя есть дом? — Я слишком шокирована, чтобы думать о манерах.

Адам смеется и выезжает с поля. Танк едет на удивление быстро и незаметно. Двигатель вырабатывает тихий и успокаивающий гул, и мне интересно, поэтому ли они сменили танки с газовых на электрические. Этот, конечно же, менее заметен.

— Не совсем, — отвечает он. — Но это то, что я могу назвать домом. Да.

Я хочу спросить и в то же время не хочу, нужно спросить, но и совершенно не хочется спрашивать. Я должна спросить. Я убеждаю себя.

— Твой отец?

— Он уже давно мертв. — Адам больше не улыбается. Его голос насыщен тем, что было мне знакомо. Боль. Горечь. Злость.

— О.

Мы едем в тишине, каждый из нас погружен в собственные мысли. Я не смею спрашивать о том, что случилось с его матерью. Я только удивляюсь, как он вырос таким хорошим, имея такого плохого отца. И я удивляюсь, почему он пошел в армию, раз так сильно ненавидит ее. Прямо сейчас я стесняюсь спросить это у него. Я не хочу посягать на его эмоциональные границы.

Бог знает, что и у меня их миллионы.

Я смотрю в окно и напрягаю зрение, желая увидеть местность, по которой мы едем, но не могу разобрать ничего, кроме печальных участков пустынной земли, к которой я привыкла. Там, где мы проезжаем, нет гражданских: мы слишком далеко от населенных пунктов и гражданских поселений Восстановления. Я замечаю еще один танк, патрулирующий область в ста милях от нас, но не думаю, что он видит нас. Адам едет, не включая фар, вероятно, чтобы не привлекать к нам лишнего внимания. Я удивляюсь, как он еще в состоянии вести. Луна — единственное, что освещает наш путь.

Подозрительно тихо.

На мгновение я позволяю мыслям вернуться к Уорнеру, мне интересно, что происходит там прямо сейчас, интересно, сколько людей ищут меня, интересно, на что он пойдет, чтобы вернуть меня. Он хочет, чтобы Адам был мертв. Он хочет, чтобы я была жива. Он не остановится, пока я не окажусь в его ловушке.

Он никогда-никогда-никогда не узнает, что я могу прикасаться к нему.

Я могу лишь представить, что произойдет, если он получит доступ к моему телу.

Я делаю один быстрый, резкий, шаткий вздох и собираюсь сказать Адаму, что произошло.

Нет. Нет. Нет. Нет. Я зажмуриваюсь и пытаюсь понять, правильно ли я оценила ситуацию. Все было в суматохе. Мой мозг отвлекся. Может быть, я это выдумала. Да.

Может быть, я действительно это выдумала.

И без того довольно странно, что Адам может прикасаться ко мне. Вероятность существования двух людей в этом мире с иммунитетом к моим прикосновениям не представляется возможной. И правда, чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что я совершила ошибку. Это могло быть что-то легко коснувшееся моей ноги. Может быть, кусочек простыни, что оставил Адам после того, как разбил окно. Может быть, подушка, что упала с кровати. Может, перчатки Уорнера, лежащие на полу. Да.

Невозможен тот факт, что он мог прикоснуться ко мне, ведь иначе бы он закричал в агонии.

Так же, как и все остальные.

Рука Адама касается моей, и пальцами обеих рук я хватаюсь за него, отчаянно пытаясь успокоить себя тем, что у него есть иммунитет против меня. Я вдруг отчаянно желаю испить каждую каплю его бытия, желаю отчаянно смаковать каждый момент, что я не знала прежде. Я вдруг беспокоюсь о том, что у этого явления есть срок годности. Часы пробьют полночь. Танк превратится в тыкву.

Возможность потерять его

Возможность потерять его

Возможность потерять его и обрести сто лет одиночества я не хочу себе даже представлять.

Я не хочу, чтобы мое оружие лишило меня его тепла. Его прикосновений. Его губ. Боже, его губы, губы на моей шее, его тело, прижимающееся ко мне, удерживающее меня, как будто утверждающее, что мое существование на этой земле не напрасно.

Осознание этого — словно маятник размером с Луну. Не прекращает врезаться в меня.

— Джульетта?

Я сглатываю комок в горле:

— Да?

— Почему ты плачешь? — Его голос почти так же нежен, как и рука, которую он вытаскивает из моих рук. Он касается слезы, что стекает по моему лицу, и, без того смущенная, я не знаю, что сказать.

— Ты можешь прикасаться ко мне, — говорю я, впервые признавая это вслух. Мои слова исчезают в шепоте: — Ты можешь прикасаться ко мне. Ты заботишься обо мне, и я не знаю почему. Ты добр ко мне, хотя и не обязан. Моя собственная мать не заботилась обо мне так, как это делаешь ты. — Мой голос срывается, и я сжимаю губы. Их надо склеить. Заставить себя успокоиться.

Я скала. Статуя. Движение, застывшее во времени. Ничего не чувствующий лед.

Адам не отвечает, не говорит ни единого слова, пока съезжает с дороги в старый подземный гараж. Я понимаю, что мы достигли некоторого подобия цивилизации, но под землей здесь кромешная тьма. Я почти ничего не вижу и еще раз задумываюсь о том, как водит Адам. Мой взгляд падает на экран, горящий на его приборной панели, и я понимаю, что танк с ночным видением. Ну конечно.

Адам выключает двигатель. Я слышу его вздох. Я с трудом могу различить его силуэт, прежде чем чувствую его руку на бедре, другой рукой он проводит по моему телу, чтобы найти лицо. Тепло распространяется через руки и ноги, как расплавленная лава. Кончиками пальцев рук и ног я чувствую покалывания жизни, и я еле сдерживаю дрожь в своем теле.

— Джульетта, — шепчет он, и я понимаю, насколько он близок. Я не уверена, почему не испаряюсь в небытие. — Мы с тобой против всего мира навсегда, — говорит он. — И это всегда было так. Это я виноват, что мне понадобилось столько времени, чтобы предпринять хоть чтонибудь по этому поводу.

— Нет. — Я качаю головой. — Это не твоя вина.

— Моя. Я давно в тебя влюблен. Я просто не мог набраться мужества признаться в этом.

— Потому что я могла убить тебя.

Он тихо смеется.

— Потому что я не думаю, что заслуживаю тебя.

Я словно воплощена в одной единственной эмоции — удивлении:

— Что?

Он прикасается своим носом к моему. Наклоняется к шее. Обертывает прядь волос вокруг пальцев, и я не могу, не могу, не могу дышать.

— Ты такая хорошая… — шепчет он.

— Но мои руки.

— Никогда не делали ничего плохого.

Я собираюсь запротестовать, когда он поправляет себя:

— Не специально. — Он откидывается назад. Я едва могу видеть, как он потирает шею. — Ты никогда не отбивалась, — говорит он после паузы. — Я всегда удивлялся, почему. Ты никогда не кричала, не злилась, не пыталась что-нибудь сказать кому-нибудь в ответ, — говорит он, и я знаю, что мы оба вспоминаем третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый классы снова и снова. — Но, черт подери, ты, должно быть, прочла миллион книг. — Я знаю, что он улыбается, когда говорит это. Пауза. — Ты никого не беспокоила, но каждый день была ходячей мишенью. Ты могла бы дать отпор. Ты могла бы всех покалечить, если бы захотела.