«Я, может быть, очень был бы рад умереть» - Руй Кардозу Мартинш

трагедия, стыд и срам в новостях по всему миру, люди теряют все свои вещи в огненном море, это напоминает конец света, а…. а вертолётчики, шланги, самолёт Canadair сбрасывает 12 тысяч литров воды за один раз, чёрт возьми… беги, беги, Алентежу прямо там! «Прямо там» может быть 50 метров на машине или 50 километров пешком, расстояние измеряется внутри нас. Алентежу прямо здесь. Кафе Алентежу, зальчик в конце коридора, дверь из матового стекла, WC.

(…)

(… … … … … … … … … … … … …)

(… … … … … … … … … … … … …

… … … … … … … … … … … … …

… … … … … … … … … … … … …

… … … … … … … … … … … … …

……..) мммммм……

(………..) (…) (.):)

В старинном мраморном писсуаре с его разъеденным желтоватым зеркалом член разгружается, пока хозяин смотрит на своё лицо в 15 сантиметрах, в потном бронзовом отражении.

– И что теперь, друг мой, знатный замес ты замутил, да? Ты мочишься на старую мочу своих предков, но что ты почерпнул от них? Соваться туда, куда не следует?

Бильярдный зал на три стола. Заброшенный бильярдный стол ждёт в темноте, сукно уже порвано. Никто не играет за этим столом уже несколько лет, да и кии уже не годные.

Раньше, всякий раз, когда я наблюдал за партией, разыгрываемой стариками, владеющими невероятной техникой трёхбортного карамболя – подкрутка, рикошет, синяя меловая помада целует шар – я был уверен, где-то к десятому подряд карамболю, что человеческое существование неслучайно. Я чувствовал себя счастливым рядом с теми игроками с напомаженными волосами, за тем столом, ровным как правда.

Но трёхбортный карамболь уже почти исчез, (его чистые звуки блок, плак…!), а жизнь сегодняшняя сводится к простому снукеру с лёгкими лузами, шумному и бесцельному «геймбою», и дерьмовой философии, как моя, иди, почеши репу, Штырь, ты сейчас говоришь как чмо.

Поставь гранату в центр стола и жёстко ударь по ней кием, теперь есть идея достойная этого имени.

Я проверяю, она всё ещё в кармане, немного тёплая от бега. Будем играть, пока не научимся, мы уже это обсуждали несколько раз.

Думай меньше, вытри слёзы, поход ещё не закончился. Ты не будешь заканчивать его на епископе.

Свет большого зала в конце коридора: Кафе Алентежу – это старинный стеклянный полумесяц, с гипсовыми барельефами на стенах: пухлые жницы в поле, коричневые колосья, пробковые кувшины. На столах – чёрные мраморные столешницы поверх хромированного железа, обивка стульев красная и блестящая как в американских кабриолетах.

Именно за таким сдержанным столом этого кафе Поэт Режиу писал свои стихи, театральные пьесы и полемические статьи, он всегда ссорился с каким-нибудь неореалистом по поводу социальной роли искусства, пределов гуманности Христа и тому подобное. Он писал днём, потому что писать по ночам возбуждало его до дрожи, и тогда он уже не мог уснуть, в том домище, где он жил, у кладбищенской площади, поэтому он иногда писал в Кафе ду Сентру или здесь.

Именно здесь якобы произошёл один из скандалов моей семьи: тот самый, когда моя далёкая тётка не пришла на похороны сына, помнишь? Он умер от рака желудка накануне, в ужасной агонии, ему было всего 40, единственный ребёнок. Так она не только не пошла на кладбище, а как раз в этот самый час, когда зазвонили колокола, оделась как на прогулку и отправилась пить кофе, закинув ногу на ногу, в три часа дня.

Мать, которая намеренно пропускает похороны сына, предпочитая пойти выпить экспрессо, густого чёрного кофе как последняя кровь, которой его рвало, прикинь, и до сих пор никто не знает, почему она это сделала, больше не хочу ничего говорить. Ну, если не в это кафе, так в другое.

Слева окно мануэлино. Городской еx-libris прямо там, куда ты идёшь… я знаю, что я туда иду. Окно лучше всего видно из дома напротив, со второго этажа. Оттуда его фотографировали для книг по истории, нужно только умаслить старуху в шали, которая там живёт, она почти глухая.

Но отсюда снизу тоже видно очень неплохо.

Из самого окна видно только узкую улицу, вымощенную нерегулярной брусчаткой, а напротив, окно старухи с шалью, квадратное и лишённое какого-либо исторического интереса.

Улицы этого города, цитируя поэта Каштру, – это улицы, предназначенные для наблюдения за идущими. Согласен, я даже думаю, что они не годятся ни для чего другого.

Там выбита дата: 1538. Окно мануэлино закончили, спустя 15 лет после смерти Мануэла, в то время было так: человек умирал раньше, чем был достроен его собственный дом, но работа была сделана хорошо.

Оно там с 1538 года, готическое и кружевное, разделённое пополам изогнутой мраморной колонной с лилией наверху. Но что сейчас заставляет задуматься, а точнее, вызывает смех, это его морская тема Великих географических открытий, (которая, кажется, состоит из корабельных парусов и розы ветров); окно расположено в неправильном месте, где нет ничего ближе к морю, чем Скалистый пляж, водохранилище, не знаю на сколько километров от города… Пляж для тех, кто не может пойти на пляж. Время от времени в водах пробковых дубов просыпается сердце моряка, изрыгая фасолевым супом и бутылкой красного вина.

Что касается закрученных верёвок и корабельных оснасток окна, так характерных для стиля Мануэлино, я признаю, что они гораздо ближе к этой реальности. Они напоминают верёвки, наброшенные на шеи отчаявшихся, чтобы повеситься на балке какого-нибудь чердака, как сказал поэт.

И ещё одно верно: замечательными путешественниками мы были в те времена! Мы добрались до Африки, а затем до конца солёного океана, к Мысу Бурь, иногда это были месяцы подряд на одном месте, не имея возможности двигаться дальше, остановленные непогодой, с волнами в 18 метров, люди, испытывали на себе гнев Адамастора. Вы идёте справить нужду на палубу, «подвергнуть жизнь опасности решили», накрывает волна и прощай, моя дорогая невеста, жди меня в Рештелу.

А как долго продержался крепкий моряк, пока не потерял зубы от цинги на диете из сушёного мяса и червивого хлеба, пожираемый вшами, (дёсны кровоточат, зубы шатаются как молочные), и в итоге умирал, отделённый от своих собственных мышц?

Но мы добрались туда и теперь это Мыс Доброй Надежды, и нет змей с рогами и водопада, уходящего в бездну, мы укротили открытое море и теперь оно наше, только наше, мать вашу.

А