Мрачные сказки - Ши Эрншоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Деревья вдоль границы стонут, дождь хлещет по земле, и я пытаюсь уловить звук растрескивающейся коры на осинах, вязах и дубах, разрываемых на части гнилью. И в этом ожидании меня снова начинает мучить старое чувство – это колючее, жалящее ощущение, будто я заперта в Пасторали, как в клетке. Грудь опять гложет тоска, необъяснимая и только нарастающая с годами. Иногда по утрам, когда воздух недвижим и нежен, мне кажется, будто бы я слышу океан за сотни миль к западу. И у меня возникает неодолимое желание протянуть руку за пограничные деревья и прикоснуться ладонями к пенящейся воде. А еще мне хочется тянуться кончиками пальцев сквозь густой лес. Тянуться как можно дальше – до тех пор, пока не нащупаю что-то иное, отличное от колких сосновых иголок и корявых лишайников. Хочется бродить во сне среди деревьев, позволить ногам увести меня отсюда прочь. И это острое желание живет во мне всю жизнь.
Я хочу покинуть это место. Но это чувство исчезает со звуком захлопнутой двери. За ним слышны поспешные шаги сбегающих по крыльцу ног. Тео вышел из дома Леви. И теперь он передвигается под дождем гораздо быстрее. Торопится домой. Я поднимаю ладонь к небу. А вдруг оно соскользнет по скату крыши прямо мне в руку? Грезу обрывают крошечные разрывы дождевых капель на моей коже. Я сжимаю руку в кулак. Страх одолевает меня. У Тео, может быть, и есть иммунитет перед гнилью, но это не значит, что им обладаю и я.
Я жду, когда затихнет дождь. Проходит несколько минут, и грозовые тучи, прокатившись над самыми верхушками деревьев, уносятся на восток. Еще немного – и последние капли стекают с крыши. Воздух замирает, долина погружается в тихую тьму. Выйдя из укрытия, я направляюсь к дому Леви. В ушах пульсирует кровь – слова, которые мне нужно сказать, уже клокочут в горле, желая выплеснуться наружу.
Поднявшись на крыльцо, я прикасаюсь к косяку входной двери. И воображаю, как тянутся к ней крохотные ручки, как бегают по деревянному полу крохотные ножки, а от стен звонким, заливистым колокольчиком отскакивает смех. Этот дом может стать семейным гнездышком. Местом, где будут постоянно играть дети, оставляя следы пальчиков на оконных стеклах, а на ковре – травинки, занесенные из сада. Мы с Леви можем создать в этом доме союз, более прочный, чем наша жизнь порознь. И мы можем обрести наше счастье.
Я представляю себе все это так отчетливо, что, повернув дверную ручку и переступив порог, вдруг ощущаю себя частью этого дома, принадлежащей ему. И эта цель весомее всех слов, что я готова сказать Леви.
Я слышу стук его сердца, едва вхожу в дом, – он резко участился при виде меня, и кровь в его венах горячая. Я это чувствую.
– Би? – окликает меня Леви, его голос звучит слабо, глухо.
Он что-то ставит на комод возле лестницы. Должно быть, бутылку с алкоголем, которую припрятывает у себя.
– Мне надо с тобой поговорить.
Я сознаю: Леви расстроен тем, что я выступила против него на собрании – заявила, что ребенку Колетт нужен врач. Но мне необходимо сказать ему кое-что. Открыть тайну, которую слишком долго держала в себе и которую хранить больше не в силах.
Леви, пошатываясь, приближается ко мне. Похоже, он пил. Я понимаю это по запаху приторно-сладкого пота и солоноватой кожи. Прошло несколько месяцев с той поры, как он почал бутылку виски. С минувшей зимы, утопившей всю общину в глубоком снеге и заставившей нас всех испытать, в меньшей или в большей степени, отчаяние. Леви испугался, что зима затянется надолго, весна придет поздно, мы не успеем с посевной, и тогда общине не хватит съестных запасов, чтобы протянуть еще один зимний сезон. Но снег растаял, и весна сменила зиму очень быстро. Чуть ли не за одну ночь.
Леви пьет, когда о чем-то беспокоится, когда мысли уносят его куда-то вдаль, как река – листок, приводнившийся на ее поверхность.
– Ты думаешь, дочка Колетт не выживет? – спрашивает он.
Холодный, равнодушный тон режет мне слух.
– Ей нужен доктор, – эхом повторяю я то, что озвучила на собрании. – Ее сердце бьется очень слабо. Сомневаюсь, что она долго протянет.
Леви подходит ко мне ближе, а потом внезапно садится. Я слышу, как кряхтят под ним диванные подушки. А еще он проводит рукой по волосам, приглаживая их.
– Нам следует подготовить погребальную церемонию, – произносит Леви. – Я поручу одному из людей сколотить гроб, и мы выберем место на кладбище. Надо все сделать быстро, чтобы община оплакала девочку и жила дальше.
У меня перехватывает дыхание.
– Она же еще не умерла, – с трудом выдавливаю я.
– Ты же знаешь, мы ничего не можем сделать.
– Но мы могли бы попытаться.
Вздох Леви сопровождает характерный звук раздраженной усталости, утомленности, которую я не вполне понимаю.
– Мы не можем просто ждать и ничего не делать, – присев на краешек дивана подле Леви, продолжаю настаивать я.
Леви отодвигается, наклоняется вперед, его дыхание горячее и горькое.
– Что значит «ничего»? – резко возражает Леви.
Его жесткие слова ранят, как острые лезвия.
– Речь идет о выживании. О сохранении нашей общины и всех наших жизней.
– Всех, кроме жизни малышки Колетт.
– Да. – Леви отбрасывает все условности и больше не пытается сгладить неприглядную суть своих слов. – Я жертвую одной жизнью ради многих других. Я делаю это ради тебя. Ради всех остальных.
Я слышу трепет воздуха: Леви взмахивает рукой перед лицом.
– Ты знаешь это лучше кого бы то ни было.
Я прижимаю ладони к коленям; хочу отогнать боль, нарастающую за глазами. Мне нужно кое-что, но я не знаю, как его об этом попросить. Мне надо, чтобы Леви протянул ко мне руку, дотронулся до меня, успокоил мысли, скребущие душу. Но он как будто отделен от меня сотней ярдов. Я слышу дистанцированность в его голосе.
– Она еще там, – продолжает он, – за нашей долиной. Ты ведь слышишь, как трескаются деревья. Они сбрасывают с себя кору. Они пропитаны гнилью. И она убьет любого, кто попытается покинуть Пастораль.
Уверена: Леви видит ответ на моем лице. Я слышала деревья. Посреди глубокой ночи они расщепляются на части, пытаясь выгнать из себя болезнь. И их треск разносится эхом по долине, лишает меня сна, вынуждая бодрствовать