Ямочка - Олег Белоусов

На суде председательствующий спросил младшую девочку: «Свидетель Гладышева, оставлял ли подсудимый Бурцев вас одну на кровати? Отлучался ли он?» Она тихо и робко перед большим количеством народа ответила: «Да… отлучался». Однако девушка не уточнила, что именно она просила его принести из кухни попить воды. Может быть, он вернулся не тотчас, потому что искал стаканы и разговаривал там с пьяным Романом. Друзья Валерия были нетрезвые, и никто из них не вспомнил, сколько каждый совершил половых актов. По всей видимости, они не хотели выгораживать Валерия и нести ответственность без него. Это так понятно, когда ты впервые арестован в состоянии и возрасте перепуганного молодого человека. Вероятность остаться виновным одному, без единого знакомого в этом страшном для любого юноши заведении, казалась очень пугающей перспективой.

Николай и Роман на суде осмелели после нескольких месяцев тюрьмы, которая в реальности была не такой страшной, какой ее описывали взрослые люди, молва и книги. Ребята сидели в новом корпусе, специально построенном для женщин и несовершеннолетних подследственных преступников мужского пола. Просторные, светлые камеры напоминали детские спальни в летних пионерских лагерях, где на окнах имелись решетки без металлических жалюзи и стояли аккуратно заправленные кровати чистыми белыми простынями в один ярус. Каждое утро на человека давали замерзшее сливочное масло в запотевшей бумажной упаковке, мягкий белый хлеб из тюремной пекарни, двойную порцию сахара, а раз в неделю воспитатель насыпал в шапку-ушанку рассыпной табак за хорошее поведение. Один раз в месяц каждому несовершеннолетнему узнику полагалась продуктовая посылка на десять килограммов, и восемь юношей в неделю получали от родителей по две передачи. У кого из малолетних преступников имелись деньги на счету от родственников, те имели право приобрести в передвижном тюремном магазине один раз в месяц дополнительно продукты и сигареты. С таким запасом родительской пищи, которую обитатели камеры организованно поедали все вместе равными долями три раза в день, никто не ел отвратительную тюремную баланду. В восьмиместной камере сидело строго восемь несовершеннолетних подследственных, а большего количества не допускалось. За дисциплиной ребят в камере следил сидящий с ними один взрослый заключенный, который всегда почему-то запоем читал книги и был девятым. Настоящую страшную советскую тюрьму друзья увидели позже, когда их всех по очереди после наступления совершеннолетия перевели к взрослым заключенным.

Товарищи Валерия говорили на суде, что ничего не помнили из-за опьянения, и опускали головы, пряча улыбки. Они с трудом сдерживали себя, чтобы не рассмеяться. Им все казалось забавным и смешным. Их смешил «закрытый суд», где не было свободных мест из-за любопытствующей публики. Их смешили серьезные лица людей в зале судебного заседания. Их смешил судья, пришедший на костылях из-за отсутствия ноги и глядящий в их сторону со злостью, как все нездоровые и сердитые люди на всех здоровых и веселых. Им казался смешным немолодой прокурор, который постоянно доставал маленькую пластмассовую расческу из засаленного кармана на груди синего форменного пиджака. Расческа как будто не слушалась хозяина и не бралась как следует его большими, немного дрожащими руками с пухлыми пальцами, чтобы зачесать редкие волосы назад, когда мимо проходила в обтягивающей юбке молодая секретарь суда. Их смешили народные заседатели, какие всегда одобрительно кивали на неслышимые реплики судьи (тогда ребята наглядно смогли убедиться, почему народных заседателей в тюрьме заключенные презрительно называют «кивалами»).

У подельников была одна защитница на троих, которой на вид было, примерно, тридцать лет. Она им нравилась, и они думали о ней, прежде всего как о женщине, а не как о защитнице. По этой причине каждый из них невольно краснел, когда она близко наклонялась и шепотом задавала уточняющие вопросы перед судебным заседанием, обдавая приятной парфюмерией, от запаха которой они успели отвыкнуть в тюрьме, и что их возбуждало неимоверно. Молодые люди на суде запоминали в подробностях ее запах и очертания умопомрачительных женских форм, чтобы потом среди ночи в спящей камере легко вспомнить ее и с наслаждением мастурбировать, мастурбировать, мастурбировать… Из-за такой желанной и манящей женщины они не могли серьезно думать и говорить о защите. Совсем другие чувства теперь вызывали у друзей потерпевшие девочки. На суде жертвы при дневном свете казались особенно некрасивыми и простоватыми в своей неказистой одежде. Девушки сидели с опущенными головами и иногда шептались между собой и прилагали нарочитые усилия, чтобы казаться очень серьезными и несчастными. Создавалось едва уловимое ощущение, что девочки довольны тем обстоятельством, что их невинность нарушили именно красивые и спортивного вида молодые люди. Ребятам, напротив, было неловко и совестно именно перед женской публикой на суде, но особенно перед красивой защитницей, что их судят за изнасилование невзрачных и неинтересных девчонок, на которых они в иной ситуации не обратили бы внимания. Родители мальчиков делали сердитые и угрожающие гримасы, глядя на своих детей оболтусов на скамье подсудимых, когда видели, что те давятся от смеха. Молодым парням казалось, что они не совершили ничего такого страшного, чтобы всем в зале быть неоправданно хмурыми, как на похоронах или на процессе, где судят убийц грудных детей. Они знали и уже видели в своей короткой жизни примеры настоящего изнасилования. У них имелся друг Аркадий Угрюмов, который каждый раз избивал свою новую знакомую на вечеринке или в лесу за зданием клуба, если она отказывала ему в близости. Он бил каждую жертву долго и с остервенением, и несчастные девочки уже сами хотели, чтобы он скорее прекратил избиение и овладел ими. Они упрашивали его и просили прощения за то, что не уступили ему тотчас. Друзья были свидетелями нескольких таких случаев, и они с сочувствием относились, но не к девочкам, а к своему другу по хоккейной команде, которому приходилось только таким способом добиваться желанной взаимности. Этот друг оставался на свободе, и ни одна его жертва не помышляла написать на него заявление в милицию за изнасилование, а ребята только единожды, неумело, неуверенно попробовали подражать ему – и оказались немедленно в тюрьме. Валерий после несправедливого суда и отсиженного срока сделал вывод: жизнь безжалостна во всем к людям несмелым, к непрофессионалам, к дилетантам, к людям неискренним в своем деле, даже если твое дело преступно.

Вся озабоченность взрослых людей в зале суда казалась друзьям смешной и неоправданной. Несмотря на тяжесть положения и внушительный рост, ребята оставались ничего не понимающими юнцами. Спустя годы, значительно повзрослев в колониях, они с ужасом, а в минуты отчаяния со слезами, вспоминали наивную ребяческую веселость на суде, где определялась их предстоящая жизнь на длительное время вперед.

При аресте у всех трех парней изъяли нижнее белье. На момент написания заявлений родителями девочек, через три дня после преступления, дознаватели смогли взять показания только у не пострадавшей девочки. Две старшие подруги, что подверглись изнасилованию, после известия об обращении родителей в милицию, убежали из дома. Родители смогли их отыскать у родственников на шестой день. Проведенная с ними медицинская экспертиза могла установить только то, что на момент преступления обе подруги являлись девственницами, а следы спермы подозреваемых, естественно, после стольких дней, обнаружить не удалось. Все эти подробности стали известны только на суде.

Беспечность, неопытность и наивное убеждение, что на суде его непременно оправдают, помешали Валерию тщательно ознакомиться с обвинительным заключением в тюрьме и со всеми документами дела при его закрытии. Он до суда не ведал, что оба его товарища при первом допросе показали, что их друг Бурцев тоже совершил половой акт с одной из девочек. Очаровательная защитница на закрытии дела в тюрьме посоветовала ему быстрее подписать акт, о том, что он ознакомлен с документами, потому что в деле ей все понятно, и она спешит в коллегию адвокатов на встречу к другим клиентам. Разумеется, Валерий не мог усомниться в опытности обворожительной женщины. Он очень хотел нравиться ей и сделал все, как она просила. Только на суде друзья исправились и уточнили, что не знали о его участии в изнасиловании, но было уже поздно – советский суд, часто оправдано, традиционно брал во внимание только первоначальные показания подсудимых. Намного позже в лагере Бурцев понял, что необходимо было кричать на суде о своей невиновности и требовать, чтобы суд тщательно исследовал все факты. Валерий же стыдливо промолчал и дал возможность суду самостоятельно оценить его роль. Бурцев, наивный, был твердо убежден, что суд ни при каких обстоятельствах не может посадить непричастного к преступлению человека.