Коринна, или Италия - Жермена Сталь

— Коринна! — сказал Освальд ей, когда она позволила ему говорить. — Если бы мой друг, мистер Эджермон, мог быть свидетелем тех дней, которые вы провели возле меня! он узнал бы, что вы столь же добры, как и талантливы; он узнал бы, что семейная жизнь с вами исполнена бесконечной прелести и что вы отличаетесь от других женщин лишь тем, что ко всем прочим добродетелям присоединяете ваши волшебные чары. Нет, это уже слишком: пора прекратить борьбу, которая меня раздирает, которая чуть не довела меня до могилы. Коринна, ты выслушаешь меня, ты узнаешь все мои тайны, хотя и скрываешь свои от меня, и тогда ты сама решишь нашу судьбу.

— Наша судьба, если вы разделяете мои чувства, — ответила Коринна, — велит нам не разлучаться. Но поверите ли вы мне, если я вам скажу, что до сих пор я не смела мечтать быть вашей супругой? То, что я сейчас переживаю, совсем ново для меня: мои представления о жизни, мои планы на будущее — все сметено тем чувством, которое волнует меня и с каждым днем все сильнее меня захватывает. Но я не знаю, можем ли мы, должны ли мы соединиться.

— Коринна, — подхватил Освальд, — вы презираете меня за то, что я колебался? Вы приписали мои колебания каким-нибудь низменным соображениям? Неужто вы не догадались, что единственная причина моей нерешительности — глубокие и мучительные угрызения совести, которые вот уже скоро два года преследуют и терзают меня?

— Я поняла это, — ответила Коринна. — Если бы я могла заподозрить, что вами движет что-нибудь иное, чем искреннее чувство, вы бы не были достойны моей любви. Но я знаю, что жизнь полна не одной только любовью. Привычки, воспоминания, обстоятельства опутывают нас такими узами, которые даже сама страсть не в состоянии разорвать. Разорванные на мгновение, эти узы восстанавливаются вновь, и плющ еще тесней обвивает дуб. Милый Освальд, воздадим каждому периоду нашей жизни лишь то, чего он требует. Больше всего мне надобно сейчас, чтобы вы меня не покидали. Меня беспрестанно преследует мысль о вашем внезапном отъезде. Вы чужой в этой стране, ничто вас здесь не удерживает. Если вы уедете, все будет кончено и мне останутся одни лишь страдания. Природа, искусство, поэзия, которыми я наслаждаюсь вместе с вами — увы! теперь только вместе с вами, — все перестанет говорить моей душе. Я просыпаюсь всякий раз с трепетом; когда я гляжу на ясное утро, я думаю: не обманет ли оно меня своими сияющими лучами, здесь ли вы еще, вы, звезда моей жизни? Освальд, избавьте меня от этого страха, и мне ничего не нужно будет, кроме чудесного спокойствия!

— Вы знаете, — ответил Освальд, — что англичанин никогда не отказывается от своей родины, что меня могут призвать на войну, что…

— О боже, — взмолилась Коринна, — вы хотите подготовить меня… — и она задрожала, словно при приближении страшной опасности. — Ну что же, если это так, увезите меня с собой как вашу жену, как вашу рабу… — Но тотчас же опомнившись, она прибавила: — Освальд, вы не уедете, не известив меня заранее, не правда ли? Послушайте: нет такой страны, где бы преступника повели на казнь, не дав ему несколько часов, чтобы собраться с мыслями. Но не надо извещать меня письмом, нет! вы сами сообщите мне о своем отъезде, вы предупредите меня, вы выслушаете меня прежде, чем удалиться.

— Ну а если я не смогу?..

— Как? вы колеблетесь дать мне согласие на мою просьбу! — вскричала Коринна.

— Нет, — ответил Освальд, — я не колеблюсь; ты хочешь этого, хорошо! так клянусь тебе: если мой отъезд будет необходим, я сообщу тебе, и эта минута решит нашу участь.

После этих его слов Коринна ушла.

Глава вторая

В первые дни после болезни Освальда Коринна тщательно избегала всего, что могло бы вызвать решительное объяснение между ними. Она всячески старалась сделать жизнь своего друга возможно приятнее, но еще не хотела поведать ему историю своей жизни. Она многое заметила во время их бесед, и теперь не сомневалась, какое впечатление произведет на него повесть о ее прошлом и утратах, понесенных ею; и больше всего она страшилась, что это оттолкнет от нее Освальда.

Вновь прибегая к своей милой уловке, обычно мешавшей Освальду предаваться его жестокой печали, Коринна задумала занять его ум и воображение чудесами искусства, которых он еще не видел, и тем самым отдалить минуту, когда решится их судьба. Столь неопределенное положение было бы нестерпимо, если бы дело шло о всяком ином чувстве, кроме любви; но любовь так услаждает жизнь, придает такое очарование каждому мгновению, что хоть влюбленные и мечтают о бесконечном будущем, они упиваются настоящим, когда каждый день кажется им вечностью, исполненной счастья и мук, — столь этот день богат мыслями и переживаниями. О, без сомнения, любовь может дать представление о вечности! она стирает все понятия о времени, заставляет забыть, что существуют начало и конец, внушая человеку, будто он всегда любил того, кого любит сейчас, — ведь так трудно поверить, что можно было жить без него! Чем больше страшит мысль о разлуке, тем менее она кажется правдоподобной; она уподобляется смерти, которая внушает ужас, но в которую не верят, как в то мрачное будущее, которое представляется невозможным, хотя все знают, что оно неминуемо.

Среди прочих невинных хитростей, к которым обращалась Коринна, развлекая Освальда, у нее еще оставались в запасе статуи и картины. Как только лорд Нельвиль почувствовал себя совсем здоровым, она предложила ему отправиться вместе с нею осматривать лучшие произведения живописи и скульптуры, которыми славится Рим.

— Просто стыдно, — сказала она с улыбкой, — что вы еще не видели ни наших статуй, ни наших картин; с завтрашнего дня мы начнем осмотр римских музеев и картинных галерей.

— Если вам угодно, — ответил лорд Нельвиль, — я готов! Но по правде говоря, вам нет нужды, Коринна, прибегать к этому средству, чтобы удержать меня подле себя; напротив, я иду на жертву, когда отвожу свой взгляд от вас, чтобы поглядеть на что-нибудь другое!

Прежде всего они посетили музей Ватикана, этот дворец, полный статуй, где человеческое тело обоготворено язычеством, подобно тому как чувства человеческие одухотворены христианством. Коринна повела Освальда в тихие залы, где собраны изваяния древних богов и героев и где совершеннейшая красота словно наслаждается сама собою в вечном покое. Созерцая эти дивные формы, душа постигает некий неведомый замысел Божества, осуществленный в том благородном облике, каким оно одарило человека. Это созерцание поднимает душу, вселяет в нее великие надежды, восторг и возвышенные чувства; и поскольку красота, разлитая во всем мире, едина, то, какой бы вид она ни принимала, она неизменно вызывает священный трепет в сердце. Сколько поэзии в этих лицах, навсегда сохранивших возвышенное выражение, в этих лицах, отражающих высокие мысли!

Иногда древний ваятель за всю свою жизнь создавал не более одной статуи; однако в ней заключалась вся его жизнь. День ото дня он ее совершенствовал; если он любил и был любим, если природа и искусство дарили ему все новые впечатления, то память и нежная привязанность помогали ему делать еще более красивыми черты своей модели. Так в творении художника запечатлевалась его душевная жизнь.

В новые времена, при холодном и гнетущем социальном порядке, самой благородной чертой человека стала скорбь: кто не страдал в наши дни, тот никогда не мыслил и ничего не чувствовал. Но в античном мире существовало нечто еще более благородное, чем скорбь, — героическое спокойствие и сознание своей силы, которые могли развиваться лишь под сенью свободных и открытых для всех общественных учреждений. Прекраснейшие греческие статуи почти всегда выражали только покой. Лишь Лаокоон и Ниобея выражают жестокую муку{144}; но и она вызвана мщением Небес, а не страстями, рожденными в сердце человека. Нравственное существо древних было таким здоровым, их широкая грудь так вольно дышала, политический порядок так гармонировал с их способностями, что среди них почти не встречалось людей, как в наше время, охваченных томлением по иной жизни. Подобное душевное состояние, способствующее развитию утонченной мысли, не может служить для художника, особенно для скульптора, источником свежих в своей первобытной простоте чувств, которые одни только могут быть увековечены в мраморе.

Трудно найти на лицах античных статуй отпечаток меланхолии. Голова Аполлона во дворце Джустиниани, голова умирающего Александра{145} — единственные образцы древней скульптуры, в которых обозначилось расположение духа к мечтательности и к страданиям; но и та и другая статуя, по всей вероятности, принадлежат к эпохе порабощения Греции. С той поры уже исчезли и гордость, и душевное спокойствие, которые вызвали к жизни лучшие произведения античной скульптуры и поэзии.