Коринна, или Италия - Жермена Сталь

Забрезжил уже день, а он все еще пребывал в таком душевном состоянии; и когда граф д’Эрфейль и мистер Эджермон зашли к нему, они с беспокойством спросили о его здоровье — настолько ночные тревоги изменили его черты. Граф д’Эрфейль первый нарушил воцарившееся между ними молчание.

— Надо сознаться, — сказал он, — что вчерашний спектакль был очарователен. Коринна поистине обворожительна. Хоть я не понял и половины ее слов, я их все угадал по ее интонациям и лицу. Как жаль, что столь ярким талантом наделена богатая женщина! будь она бедна, то при ее свободе она могла бы пойти на сцену, и подобная актриса составила бы славу Италии.

На Освальда эти слова произвели тягостное впечатление, но он не знал, как выразить свое неудовольствие; граф д’Эрфейль отличался той особенностью, что на него нельзя было всерьез сердиться, даже если он и говорил что-нибудь не совсем приятное для своих собеседников. Лишь возвышенные души умеют щадить других: самолюбивые люди, столь чувствительные, когда дело касается их самих, почти никогда не догадываются о чужих ранах.

Мистер Эджермон расхваливал Коринну в самых почтительных и лестных для нее выражениях. Освальд отвечал ему по-английски, чтобы оградить Коринну от сомнительных комплиментов графа д’Эрфейля.

— Мне кажется, что я здесь лишний, — заявил тогда граф, — я лучше пойду к Коринне; она с удовольствием выслушает мои соображения по поводу ее вчерашней игры. Я могу ей дать кое-какие советы насчет некоторых деталей: ведь детали имеют очень большое значение для целого, а Коринна такая изумительная женщина, что ничем не следует пренебрегать, чтобы помочь ей достигнуть совершенства. И потом, — прибавил он, наклонившись к уху лорда Нельвиля, — я хочу уговорить ее почаще играть в трагедиях: это верное средство выйти замуж за какого-нибудь знатного иностранца, путешествующего по Италии. Ни вам, ни мне, милый Освальд, не придет в голову подобная идея: мы слишком привыкли к обществу интересных женщин, чтобы они могли нас заставить совершить глупость; но какой-нибудь немецкий князь или испанский гранд, кто знает?..

При этих словах Освальд, вне себя от возмущения, вскочил со стула; и неизвестно, что бы произошло, если бы граф д’Эрфейль обратил на это внимание; но он был так доволен своим последним замечанием, что, высказав его, тотчас же на цыпочках тихонько удалился, даже не подозревая, что оскорбил лорда Нельвиля. Если бы он это понял, то, любя своего друга — насколько он вообще был способен любить, — граф д’Эрфейль, наверное, остался бы у него.

Блестящая храбрость графа еще больше, чем его самолюбие, препятствовала ему замечать собственные слабости. Будучи весьма щепетилен в вопросах чести, он не подозревал, что ему кое-чего недостает в области чувства: справедливо считая себя любезным и отважным человеком, он был доволен своим жребием, не задумываясь о том, что в жизни есть еще нечто более серьезное.

Волнение лорда Нельвиля не ускользнуло от взора мистера Эджермона, и, когда граф д’Эрфейль ушел, он сказал:

— Дорогой Освальд, я отправлюсь в Неаполь.

— Что же так скоро? — спросил лорд Нельвиль.

— Ничего хорошего не будет, если я здесь останусь, — продолжал мистер Эджермон. — Хотя мне уже пятьдесят лет, я не уверен, что Коринна не сведет меня с ума.

— А хотя бы она и свела вас с ума, — перебил его Освальд, — что из этого?

— Женщина такого склада не создана для жизни в нашем Уэльсе, — возразил мистер Эджермон. — Поверьте мне, милый Освальд, для Англии годятся лишь англичанки! Я не смею давать вам советы, и мне нет надобности уверять вас, что я не скажу ни слова о том, что здесь увидел; но, как ни обольстительна Коринна, я повторю слова, сказанные Томасом Уолполом: «Что с такой женщиной делать дома?» А «дом» у нас, как вам хорошо известно, — это все, по крайней мере для женщин. Можете ли вы представить себе, что ваша прекрасная итальянка сидит дома одна, в то время как вы охотитесь или заседаете в парламенте? или что она после десерта покидает вас, чтобы приготовить чай, пока вы еще сидите за столом? Дорогой Освальд, наши женщины отличаются такими семейными добродетелями, каких вы нигде не найдете. Мужчинам в Италии больше нечего делать, как добиваться благосклонности женщин; поэтому чем женщины там прельстительнее, тем они лучше. Но в нашей стране, где мужчины заняты энергичною деятельностью, жены должны держаться в тени; было бы жаль отодвигать в тень Коринну; я предпочел бы видеть ее на английском троне, нежели под моею скромной кровлей. Милорд, я знал вашу мать, которую так горько оплакивал ваш почтенный родитель; она была точно такой, как моя юная кузина; и я бы не желал себе другой супруги, будь я в таком возрасте, когда мог бы еще сделать свой выбор и быть любимым. Прощайте, дорогой друг! не сердитесь на меня за откровенность; никто не может восхищаться Коринной больше, чем я, и, быть может, в ваших летах я не отказался б от надежды понравиться ей.

С этими словами он взял руку лорда Нельвиля, сердечно пожал ее и удалился, не услышав ни слова в ответ. Но мистер Эджермон понял причину этого молчания: он удовольствовался пожатием руки Освальда, желая поскорее закончить этот мучительный и для него разговор.

Из всего сказанного его родственником Освальда поразило до глубины души лишь одно — упоминание о покойной матери и о горячей привязанности его отца к ней. Освальд потерял мать, когда ему было всего четырнадцать лет, но всегда с глубоким уважением вспоминал ее редкие достоинства, ее скромность и сдержанность.

— Какой я безумец! — воскликнул он, оставшись один. — Я еще спрашиваю, какую супругу желал бы мне выбрать отец: разве я этого не знаю, если могу представить себе образ моей матери, которую он так любил? Чего мне еще желать? И для чего мне обманывать себя самого, делая вид, будто я не знаю, что бы он сказал, если бы мог подать мне совет?

Однако мысль о том, что он увидит Коринну и ничего ей не скажет в подтверждение тех чувств, в каких он признался ей накануне, показалась Освальду невыносимой. Его волнения и страдания были столь велики, что болезнь, от которой он, по всей видимости, исцелился, возвратилась к нему с прежней силой и едва зарубцевавшаяся каверна в легких опять раскрылась. Между тем как испуганные слуги звали на помощь, он втайне желал, чтобы смерть положила конец его печалям. «Хоть бы мне, прежде чем умереть, — говорил он себе, — еще раз увидеть Коринну и услышать, как она назовет меня своим Ромео!» Слезы брызнули у него из глаз — первые слезы после смерти отца, причиненные другой горестью.

Он написал Коринне, что приступ болезни неожиданно задержал его дома, и закончил письмо несколькими меланхолическими словами. Коринна в то утро проснулась полная обманчивых, блаженных предчувствий: она наслаждалась впечатлением, произведенным ею на Освальда; она верила, что любима им, была счастлива и сама хорошенько не знала, чего ей еще пожелать. Множество всяких обстоятельств заставляли ее страшиться мысли о браке с лордом Нельвилем, но, будучи гораздо более пылкой, чем дальновидной, она жила настоящим, не заглядывая в будущее, и этот день, принесший ей столько тревог, начался для нее как самый спокойный и ясный день ее жизни.

Когда Коринна получила письмо от Освальда, ею овладело мучительное беспокойство: она решила, что он в крайней опасности, и немедля отправилась к нему пешком; она пересекла Корсо, где в этот час прогуливался весь город, и на глазах почти у всего римского общества вошла в дом Освальда. Ей было некогда раздумывать; она так торопилась, что вбежала в его комнату, задыхаясь и не в силах произнести ни слова. Лорд Нельвиль понял, на что она отважилась в своем стремлении увидеть его; и, преувеличивая последствия поступка, которого в Англии было бы достаточно, чтобы навсегда погубить репутацию любой женщины, а тем более незамужней, он, еще очень слабый, но полный высоких чувств любви и благодарности, приподнялся на постели и прижал Коринну к сердцу.

— Дорогая, — воскликнул он, — нет, я не покину тебя! Если твое чувство ко мне скомпрометирует тебя, я должен защитить…

Коринна догадалась, что он хотел сказать; тотчас же остановив его, она мягко высвободилась из его объятий и, первым делом справившись о его здоровье, которое немного улучшилось, возразила ему:

— Вы ошибаетесь, милорд! Посетив вас, я не сделала ничего такого, чего бы на моем месте не сделало большинство женщин в Риме. Мне стало известно, что вы больны: вы здесь чужой, кроме меня, никого не знаете, и мой долг о вас позаботиться. Известные правила приличия следует почитать, пока ради них приходится жертвовать лишь самим собой; но разве не должно ими поступиться во имя глубоких, истинных чувств к другу, который находится в горе или в опасности? Как тяжек был бы жребий женщины, если бы общественные условности, дозволяя ей любить, запрещали ей лететь в непобедимом порыве на помощь любимому? Но повторяю вам, милорд, не бойтесь, что я скомпрометировала себя, придя к вам. Благодаря моим летам и моим дарованиям я пользуюсь в Риме свободой замужней женщины. Я не намерена скрывать от моих друзей, что навестила вас; не знаю, осуждают ли они меня за то, что я вас люблю; но, конечно, они не осудят меня за то, что, любя вас, я предана вам.