кормы Александрова корабля. Он считал, что победа принесет великую пользу для всего дела, а поражение не нанесет великого урона, так как персы все равно господствуют на море. Он сказал, что сам желает взойти на корабль и принять участие в сражении. Александр ответил, что мнение Пармениона ошибочно, а его толкование знамения противно вероятию: бессмысленно маленькому флоту вступать в сражение с гораздо большим и его неопытным морякам идти на искусившихся в морском деле киприотов и финикийцев. Он не желает, чтобы отвага и опытность македонцев оказались ни к чему в этой неверной стихии и перед лицом варваров. И поражение на море принесет немалый вред, так как умалит славу их первых воинских дел; кроме того, и эллины заволнуются и поднимутся при известии об этой неудаче на море. Обдумав все это, он и заявляет, что морская битва сейчас несвоевременна. Божественное же знамение он истолковал иначе: орел послан ради него, но так как он сидел на земле, то это скорее знаменует, что он одолеет персидский флот с суши. В это время явился Главкипп, один из почтенных милетян: его послали к Александру народ и наемники-чужеземцы, которым главным образом и была поручена охрана города, сказать, что милетяне согласны открыть свои ворота и свои гавани одинаково Александру и персам и просят его снять на этих условиях осаду. Александр велел Главкиппу немедленно возвращаться домой и объявить милетянам, чтобы они приготовились: с рассветом начнется сражение. Он поставил у стен машины; через короткое время часть стен оказалась разрушена, а другая сильно разбита, и он повел свое войско на город через развалины и проломы. Персы у Микале не только смотрели, а почти присутствовали при том, как македонцы брали приступом город их друзей и союзников. Тут и Никанор, увидев с Лады, что Александрово войско пошло на приступ, направился в милетскую гавань, идя на веслах вдоль берега. У входа в гавань в самом узком месте он стал на якорь, сгрудив свои триеры и обратив их носами вперед: гавань была теперь заперта для персидского флота, и милетянам нечего было ждать помощи от персов. Под натиском македонцев, напиравших со всех сторон, часть милетян и наемников бросились в море и доплыли на перевернутых щитах до безымянного островка, лежавшего недалеко от города; другие же садились в челноки, торопясь ускользнуть от македонских триер, но были застигнуты у входа в гавань. Большинство погибло в самом городе. Александр, завладев городом, сам пошел к острову, где сидели беглецы; он распорядился поставить на носу каждой триеры лестницы, чтобы взобраться с кораблей, как на стену, на отвесные берега острова. Когда он увидел на острове людей, готовых стоять насмерть, его охватила жалость к этим людям, обнаружившим такое благородство и верность. Он предложил им мир на условии, что они пойдут к нему на службу. Были это наемники-эллины числом до 300. Милетян же, которые уцелели при взятии города, он отпустил и даровал им свободу. Варвары ежедневно снимались с якоря у Микале и подходили к эллинскому флоту в надежде вызвать моряков на сражение. На ночь они приставали у Микале, но в неудобном месте, так как вынуждены были далеко ходить за водой, к устьям реки Меандра. Корабли Александра сторожили милетскую гавань, не допуская варваров туда ворваться; а к Микале он послал Филоту со всадниками и тремя пехотными полками, велев им не допускать высадок с кораблей. Персы, находясь на своих кораблях, попали в положение осаждаемого города и вследствие недостатка воды и прочих припасов отплыли на Самос. Запасшись там продовольствием, они опять подошли к Милету и выстроили в открытом море перед гаванью множество кораблей, думая вызвать в море и македонцев; пять же судов вошли в пролив между островом Ладой и гаванью у лагеря в надежде захватить корабли Александра пустыми. Они узнали, что матросы в большинстве своем разбрелись с кораблей, получив приказ идти одним за топливом, другим – за продовольствием, третьим – за фуражом. Какая-то часть моряков действительно отсутствовали, но из тех, которые были налицо, составился полный экипаж для десяти кораблей, и Александр, видя пять подплывающих персидских триер, спешно послал на них эти корабли, велев бить в неприятельские суда носом. Персы, находившиеся на пяти судах, видя, что македонцы сверх чаяния идут на них, повернули уже издали и бежали к остальному флоту. Во время этого бегства был захвачен тихоходный корабль иассейцев со всеми людьми; остальным четырем удалось уйти к своим. Так ничего и не добившись, отплыли персы из-под Милета».
Потом Милет был втянут в войны эллинистических государств, и якобы свободным Милетом (о «свободе» малоазийских городов мы подробнее порассуждаем в следующей главе) владели Лисимах, египетские Птолемеи (в 211–210 гг. зависимый от Лагидов Милет заключил договор об исополитии – равенстве гражданских прав – с Траллами, звавшимися тогда Селевкидой), сирийские Селевкиды: известна милетская льстивая надпись в честь царицы Апамы, Антиох Первый, еще будучи наследником, выстроил в Милете торговый портик, отряд милетских воинов сопровождал царя Селевка Первого в походе; милетская жрица Хриса похваляется своим происхождением от Гиппомаха, сына Афинея, возвратившего Милету «свободу и демократию, данные городу царем Антиохом Теосом» после падения тирании Тимарха (в переводе с греческого θεός значит «Бог»; именно таким «титулом» «свободные» милетяне облагодетельствовали сирийского царя, и он, видимо, был не особо против, приняв его). «Отцовские друзья» царя Селевка Второго подтверждали ему «традиционную верность города Милета, да и сам город верноподданнически прислал этому царю священный венок из дидимского храма Аполлона, в ответ на что царь отписал: «Вы принесли венок и искреннее свидетельство ваших чувств к друзьям и показали, что помните о полученных благодеяниях». Более того, Антиох Четвертый, сын потерявшего Малую Азию Антиоха Третьего, даровал милетянам право беспошлинного ввоза продукции в свое царство – наверняка не без задней мысли вернуться в вытесненные пределы. А вытеснили его пергамские Атталиды: при них развилась индустрия шерстоткачества; Атталиды возвели в Милете стадион и гимнасий; при этом милетяне дошли до того, что объявили пергамского царя Эвмена Второго богом при жизни – не исключено, что за крупные подарки зерном с его стороны; также при Атталидах в Милете процветали металлургия, деревообработка, судостроение и овцеводство, частное и общественное. Милет получает славу гнезда роскоши (милетские скатерти шутливо упоминает еще Эразм Роттердамский на закате Средневековья, описывая немецкий постоялый двор: «Но, боже бессмертный, скатерти отнюдь не милетские, скорее скажешь, что это сорванная с реи парусина») и разврата; его символом становятся «Милетские рассказы» некоего Аристида, о которых сложно судить ввиду утраты текста, но которые Плутарх называет не иначе как «срамные». В жизнеописании Красса он так упоминает о них: «Сурена же (парфянский полководец, победитель Красса. – Е.С.), собрав селевкийский совет старейшин, представил ему срамные книги “Милетских рассказов” Аристида. На этот раз он не солгал: рассказы были действительно найдены в поклаже Рустия и дали повод Сурене поносить и осмеивать римлян за то, что они, даже воюя, не могут воздержаться от подобных деяний и книг. Но мудрым показался селевкийцам Эзоп, когда они смотрели на Сурену, подвесившего суму с милетскими непотребствами спереди, а за собой ведущего целый парфянский Сибарис в виде длинной вереницы повозок с наложницами. Все в целом это шествие напоминало гадюку или же скиталу: передняя и бросавшаяся в глаза его часть была схожа с диким зверем и наводила ужас своими копьями, луками и конницей, а кончалось оно – у хвоста
