Мир на костях и пепле - Mary Hutcherson

— Да, я знаю Агнес.

— У нее завтра день рождения, так что…

— А когда освободишься?

— К ужину, наверное.

Отчего-то мне начинает казаться, что для такого пекаря как Пит, закладывать больше трех часов на пирог немного странно, но я молчу. И он тоже молчит. И в этот раз я чувствую не стыд, а раздражение, которое тоже тихонько держу в себе.

— Тогда до встречи? — говорит Пит, не выдержав первый.

— Ага.

Кладу трубку и несколько минут недоумевающее смотрю на телефон, будто это он передает слова неправильно, чтобы меня разозлить, но это, конечно же, не так.

Меня просто в очередной раз отшили.

Чтобы не сделать ничего глупого, набираю Энни, в надежде, что она дома и не спит, и мне везет. Судя по голосу, девушка снова рада меня слышать, и я диктую ей названия трав и всю добытую информацию. А потом зачем-то рассказываю о походе в подвал и об этой коробке с номером жилого отсека, которая хранит в себе тонну тяжелых воспоминаний.

— У меня тоже есть такая коробка из Тринадцатого, — говорит Энни. — И когда-нибудь я тоже надеюсь, что смогу ее открыть.

Задумываюсь над тем, что может лежать там внутри, и даже жмурюсь от неприятных ощущений. Наверное, это ее свадебное платье. Возможно, еще и костюм Финника. Или его веревка для узлов. Или фото. Почему-то задумываюсь над тем, смогла ли я открыть такую коробку на ее месте, но чем дальше бредут мысли, тем хуже становится на душе. Энни тоже молчит, но эта тишина говорит куда больше слов.

Чтобы поскорее перевести тему, я рассказываю о том, что успела воспользоваться ее советом уже дважды, но оба раза были, мягко говоря, неудачными. Потом объясняю про книгу растений и рисунки в ней, о которых Пит вообще забыл, а сейчас снова придумал причину, чтобы не приходить.

— Рисунки это вообще больная тема, Китнисс, — говорит Энни, тяжело вздыхая. — Не думаю, что он вообще захочет видеть какие-то рисунки. Не принимай на свой счет.

— Больная тема?

— Ну, из-за частичной потери памяти или, кто б знал из-за чего еще, он больше не рисует. В Капитолии доктор Аврелий рассчитывал на то, что старые картины помогут пробудить воспоминания, но они только его раздражали, а новые рисовать не получалось. Пит никогда не признается, но это большая потеря для художника. И тут, я думаю, с возвращением воспоминаний становится только хуже. Он и так потерял слишком многое, а рисование было для него по-настоящему важным.

Вспоминаю наш давний разговор о выставке в Тринадцатом и закрашенные картины на чердаке, и в очередной раз удивляюсь тому, что за все это время даже ни разу больше не поинтересовалась его успехами. Он тогда осудил себя прошлого за то, что переносил кошмары на холст, и я просто подумала, что еще не время. Но больше ни разу не спрашивала…

— Я не знала, что это настолько серьезно, — только и могу сказать я, снова испытав колющую вину.

— К сожалению, да. Так что не накручивай себя. Я уверена, что вы встретитесь на ужине, и все будет в порядке.

И хотя я думаю, что понятие «порядка» для нас больше вообще не существует, не спорю и прощаюсь с Энни, пожелав ей хорошего вечера.

Ужин проходит совершенно обычно, и я даже не запоминаю ни одной темы разговора, потому что тайно весь вечер поглядываю на Пита, будто пытаясь разглядеть в нем что-то еще, на что не обращала внимания или не замечала. Но он выглядит как обычно, шутит как обычно и ведет себя как обычно. Все секреты скрыты гораздо глубже. Там, куда он меня настойчиво не пускает.

После ужина, когда Сэй с внучкой уходят домой, Хеймитч еще долго сидит на диване и смотрит телевизор, комментируя новости Панема, а мы с Питом за столом молча потягиваем прохладный лимонад.

— На трезвую голову этого лучше не видеть! Нет, ну вы гляньте-ка, проныра Плутарх! — он всплескивает руками, поворачиваясь к нам и понимает, что мы даже не смотрим в сторону телевизора. — Хорошо, что вы этого не видели! Мне срочно нужно выпить.

— Сэй тебя убьет, — спокойно замечает Пит, и я согласно киваю.

— Хоть один вечер продержись, Хеймитч. Сам знаешь, если не будешь завтра утром здесь свеженький как огурчик, она введет сухой закон в отношении тебя во всем дистрикте. А я больше не буду тебе таскать бутылки подпольно.

— Вот она благодарность! — он показательно вздергивает голову и направляется к выходу, а мы с Питом только тихонько смеемся и желаем ему спокойной ночи под аккомпанемент хлопающей двери.

Лимонад в моем стакане заканчивается, а стакан Пита уже давно пуст, но он по-прежнему сидит напротив и рассматривает узор на скатерти. А я рассматриваю его, и даже не шевелюсь, чтобы не испортить момент. Когда он, наконец, поднимает голову, то я мгновенно расстраиваюсь, потому что ожидаю, что сейчас снова останусь одна в этом абсурдно большом доме.

Но Пит не уходит. Он несколько раз набирает в грудь воздуха, будто хочет что-то сказать, но никак не решается. Вопросительно поднимаю бровь, а он лишь трясет головой, отворачиваясь к окну.

— Приготовил пирог? — решаю начать первая. Пит только кивает. — Понравилось имениннице?

— Она его еще не видела. Праздник будет завтра. Они заранее извинились, что будет шумно — почти все дети дистрикта соберутся.

Мысленно подмечаю, что детей тут не так уж и много, чтобы было о чем переживать, но эта мысль не успокаивает, а огорчает. Сотни, а, может, и тысячи детей погибли при бомбежке. Картинки в голове заводят слишком далеко, и я уже не могу избавиться от подступившего к горлу спазма, когда представляю площадь возле Дворца Президента и детей, тянущихся к парашютам. Прячу подступившие слезы, делая несколько глотков кислого напитка подряд, но это не помогает, поэтому приходится встать и сделать вид, будто мне понадобилось срочно ополоснуть стакан. К счастью, Пит ничего не замечает, либо делает вид, что ничего не замечает. В любом случае я благодарна за это.

— Так ты покажешь мне книгу? — спрашивает он, и я даже вздрагиваю от неожиданности. Приходится наспех смахнуть слезы и выключить воду.

— Ты уверен, что хочешь посмотреть?

Он пожимает плечами.

— Нет. Но мысль об этой книге не дает мне покоя с самого утра. Будто я вот-вот что-то вспомню. Возможно, что-то важное.

Становится интересно, что может вспомнить Пит, увидев рисунки. Может ли быть такое, что он вспомнит, как любил рисовать и как старательно