Такое долгое странствие - Рохинтон Мистри

Очень скоро распространилась молва, что молодой врач умен и добр, отзывчив и обладает чувством юмора – половину болезней он может прогнать, просто смеша пациента. Практика доктора Пеймастера начала расти. Спустя недолгое время появились деньги, чтобы привести кабинет в порядок, купить приличную кушетку и стулья для приемной, оформить подписку на зарубежные медицинские журналы, которые ему требовались, чтобы быть в курсе новых методов лечения и исследований. Мог он теперь позволить себе и новую табличку, уже с собственным именем.

Однако эта последняя трата оказалась напрасной.

Уже на следующий день в амбулатории поднялась страшная суматоха. Беспрерывно приходили пациенты, желавшие узнать, кто такой этот доктор Пеймастер и что случилось с веселым и жизнерадостным доктором Лордом. Когда он вернется? Они отказывались выслушивать какие бы то ни было объяснения и идти на прием к молодому выскочке. Несколько человек, рискнувших лечиться у него, вынесли единодушный вердикт: выписанные им лекарства не помогают так, как помогали раньше. Новость быстро разлетелась.

В отчаянии доктор Пеймастер отправился к художнику, рисовавшему вывески, и забрал старую табличку. К счастью, она все еще была у него, валялась под кучей отбракованных деревяшек и старых именных табличек, предназначенных для костра. Ее водрузили на прежнее место над входом, и уже на следующий день суматоха прекратилась.

И тогда же доктор Пеймастер с грустью осознал нечто, чему не учили в медицинском колледже: как любой другой потребительский продукт, имя врача неизмеримо более важно, чем его умения. Со временем, однако, он смирился с этим фактом и не держал зла на пациентов, равно как не имел ничего против вывески своего предшественника. Более того, цифра 1892 придавала ей достоинства и чего-то еще, что подразумевает долговечность и испытание временем, особенно во врачебной практике. Так что лишь узкий круг давнишних пациентов, таких как Ноблы, знал подлинное имя доктора и обращался к нему правильно.

С годами доктор Пеймастер стал всеобщим дедушкой, лысым, круглощеким, с лицом грустного клоуна. Он по-прежнему вел прием больных у себя в амбулатории в своей шутливой манере: проделывая фокусы со своими шприцами и клизмами, фыркая над флаконами с мерзко пахнущими химическими препаратами, строя забавные рожицы или просто скороговоркой неся какую-то нескончаемую забавную бессмыслицу – то есть делал все то, что показалось бы дуростью здоровому человеку, но не больным, отчаявшимся и напуганным, которые были благодарны ему за это представление.

Несмотря на склонность к буффонаде, доктор Пеймастер не был человеком спонтанным. Он тщательно контролировал свое поведение и за пределами клиники становился серьезен, даже несколько суров, когда сталкивался с проявлениями непрофессионализма на рынке или в храме огня. Однажды Густад в шутку спросил, не зовут ли его на самом деле доктором Джекилом. Доктор Пеймастер, не приняв шутки, ответил, что ободрение требуется больным и обеспокоенным, а поскольку запас его жизнерадостности не бесконечен, следует расходовать его благоразумно.

Ноблы никогда не изменяли доктору Пеймастеру и никогда не теряли веры в него. Но со временем стали сознавать ограниченность его возможностей. Сначала они перестали верить в чудеса, потом в его способность добиваться стойкого выздоровления и, наконец, в то, что он порекомендует более новые и эффективные средства, о которых мог узнать в процессе штудирования медицинских журналов, выпускаемых знаменитыми зарубежными исследовательскими центрами.

Но подписка доктора Пеймастера на эти журналы давно закончилась. Как и все, что регулировалось властями, валютный контроль оброс запутанными правилами и мучительными процедурами, и доктор Пеймастер решил избавить себя от этих обременительных хлопот. Когда после смерти Неру Лал Бахадур Шастри стал премьер-министром, казалось, что застоявшиеся управленческие воды наконец всколыхнутся, оживут и посвежеют, хотя скептики утверждали, что такой коротышка не сможет добиться уважения на мировой арене. Потом случилась двадцатиоднодневная война с Пакистаном, в которой он показал себя лучше, чем Неру в войне с Китаем, и скептики замолкли. «Мал ростом, да умом велик наш Лал Бахадур, – говорил доктор Пеймастер своим пациентам, сгибая колени и со спринцовкой “на изготовку” изображая гнома. – Хорошую клизму он вставил пакистанцам».

Пока толпы ликовали, Шастри сел в самолет и отправился в Ташкент, где Косыгин предложил провести мирные переговоры между Индией и Пакистаном. Вечером того дня, когда была подписана Ташкентская декларация, Шастри умер на советской земле, спустя всего полтора года после того, как стал премьер-министром. Некоторые говорили, что его убили пакистанцы, другие подозревали русский заговор. Были даже такие, кто утверждал, что Шастри отравили приверженцы новой премьер-министерши, чтобы династически-демократическая мечта ее отца наконец сбылась.

Так ли, иначе ли, но правительство снова погрузилось в хаос. Валютное регулирование переместилось в нижнюю строку перечня государственных приоритетов, и журнальные подписки доктора Пеймастера не были возобновлены. Так что, когда речь заходила о диарее, в его рецептах значились только два старых названия – энтеровиоформ и сульфагуанидин.

Эти снова и снова повторяющиеся назначения в конце концов заставили Дильнаваз согласиться с Густадом, что ходить в амбулаторию – пустая трата времени и денег. Названия новых лекарств теперь слетали с ее языка так же бойко, как и с его. Левая секция буфета заполнилась таблетками и сиропами, пользовавшимися наибольшим спросом. Там были гликодин терпингидрат васака[141], зефрол и бенадрил от кашля, аспро и кодопирин от простуды и лихорадки, элкозин и эритромицин от ангины и воспаления в горле, сат-исабгол от несварения, корамин от тошноты, веритол от низкого давления, йодекс от синяков, крем бурнол от мелких порезов и ожогов, привин от отеков в носу, универсальное средство Унани[142] для наружного использования (которое на вид напоминало простую воду, но, как предполагалось, снимало любую боль) и, разумеется, энтеровиоформ и сульфагуанидин от расстройства. Все это располагалось на первой полке. На второй скопилась более эклектичная коллекция.

По мере того как уверенность Дильнаваз росла, она начала раздавать рекомендации и за пределами семьи. Когда понос поражал какую-нибудь из наиболее многочисленных семей Ходадад-билдинга, такую как семейство Пастакия, которое имело лишь один туалет в своей квартире и пятерых детей в возрасте от четырех до девяти лет, ситуация становилась критической. Им приходилось взывать к «гостеприимству» соседей и бегать вверх-вниз по лестнице в поисках ближайшего свободного туалета. При такой срочности и интенсивности движения непредвиденные происшествия были неизбежны; воздух в доме портился, и нос Дильнаваз подсказывал ей, что вскоре ее медицинские рекомендации будут востребованы.

Ей было жалко миссис Пастакию: легко ли присматривать за пятью детьми, а сверх того еще и