Мы носим лица людей - Тори Ру

Под окном хлопает дверца машины, ревет мотор, и «бешеная сука» выезжает за ворота, увозя папочку приумножать богатство, власть и влияние.

Никто из друзей сегодня так и не ответил на мои звонки. Я смотрю на смартфон, беспомощно лежащий на дрожащей ладони, прячу его под подушку, заползаю на кровать, и одеяло снова надежно скрывает меня от всего остального мира.

– Мое солнце, как же я подставила тебя… – мычу я в подушку и схожу с ума.

Дверь детской бесцеремонно распахивается, и Настя, облаченная в легкое светлое платье, подчеркнутое идеально небрежной прической, царственно вплывает в комнату.

– Ты объявила голодовку? – издевается она и присаживается на край матраса. – Думаешь таким способом вымолить прощение?

Присутствие Насти в наполненной воспоминаниями комнате настолько чужеродно, что ее силуэт кажется голограммой – изображение подергивается и плывет. Возможно, причина кроется в моем нервном срыве и вторых сутках без еды.

Настя пребывает в приподнятом настроении – загоревшая, отдохнувшая и наконец нашедшая против меня – ненужного пережитка отцовского прошлого – веские аргументы.

– Я не собираюсь ни у кого просить прощения, – отвечаю спокойно, и Настя в изумлении приподнимает бровь.

– То есть ты считаешь себя ни в чем не виноватой? Попойки, скандалы и драки для тебя все еще остаются нормой? – Длинные красные ногти раздражающе барабанят по прикроватной тумбочке. – Ты считаешь нормой больные отношения с этим парнем? Ты считаешь нормой взять деньги своей семьи и просто так отдать их ему?

Делаю над собой усилие – сажусь и прижимаюсь спиной к изголовью. Чтобы справиться с подступающим гневом, начинаю считать вдохи, сбиваюсь и вновь принимаюсь за счет. Я не собираюсь рассказывать ей о том, что эти «больные» отношения и перевод денег для спасения маленького мальчика – единственно правильное из всего, что я совершила в своей никчемной короткой жизни.

– Я не считаю себя виноватой, – медленно, почти по слогам, устало повторяю я. – Если тебе больше нечего сказать – пожалуйста, оставь меня в покое.

Мне кажется, что мой голос звучит хрипло и странно, я зацикливаюсь на этой мысли, проваливаюсь в воспоминания о чистых высоких нотах, парящих под потолком, и улыбке Макса, стоящего рядом на сцене.

– Я могла бы переговорить с Валерой насчет той троицы, если взамен ты пообещаешь кое-что. – Дергаюсь от испуга, потому что Настя все еще сидит на моей кровати.

– Что?.. Ты сейчас о чем?.. – До размякшего мозга слишком медленно доходит, что Настя пришла не просто поиздеваться – для меня у нее припасен очередной мерзкий сюрприз… Кокетливо поправляя прическу, мачеха принимается обстоятельно объяснять свои условия, и мне хочется одновременно и кричать, и смеяться, потому что она несет откровенный бред. Папочка не пойдет на такое, он не посмеет, даже если она будет его об этом умолять. Он и так слишком много мне задолжал.

– Обойдусь без твоих соплей, справлюсь сама! Почему ты вообще уверена, что отец станет тебя слушать?! – взрываюсь я. Общаться с этой курицей, когда вокруг рушится мир, совершенно невыносимо.

– А я все равно поговорю с ним насчет тебя. И он определенно ко мне прислушается! – Настя встает, улыбается своему отражению в зеркале на дверке шкафа и гладит живот. – Ну, мне пора. Доктор назначил УЗИ на половину третьего. Ах да, ты же не знала…

И она уходит, оставляя после себя шлейф удушливого парфюма.

Через огромные сводчатые окна на пол гостиной падают яркий солнечный свет и черные кресты теней от деревянных рам. Тихо тикают часы, повсеместно блестят безвкусные сувениры и рамочки фотографий, среди которых больше нет ни одной моей или маминой.

Скоро здесь появится другой и, я надеюсь, нужный ребенок. Возможно, он никогда не узнает о девочке, семнадцать лет томившейся в этом огромном доме, до дрожи ненавидевшей его стены, чья жизнь была чередой уродских поступков, пока чистый и светлый парень не показал ей другой путь, по которому можно идти. И она намертво вцепилась в этого парня, но ее поступки не были светлыми, потому что и здесь ею двигал лишь эгоизм: боязнь его потерять…

– Настя сказала, что ты хочешь поговорить? Иди за мной, – коротко бросает отец, проходя через гостиную, оставляет ключи от машины на полочке над камином и исчезает за дверью кабинета.

Я сбрасываю плед, поднимаюсь с дивана, где до заката меня мучили и изнуряли дурные сны, и плетусь вслед за отцом.

– Объясняй. – В кабинете отец раскрывает ноутбук, кликает мышкой и кивает на экран.

На черной-белой записи Макс ударом головы гасит урода и добивает его ногами, в завершение экзекуции я с чудовищной силой отвешиваю уроду пинок в пах, а потом мы с Максом исступленно обнимаемся. Дальше воспроизводится другое видео: на нем мы с Максом целуемся здесь, у ворот… целуемся в гараже у капота машины и, вернувшись без нее вечером, целуемся снова – горят фонари и идет проливной дождь…

Ладно, гребаный мир, наблюдай – это и есть настоящие чувства.

Мое сердце разрывается от бессилия, беспомощности и злости. Как мне сейчас не хватает теплых ладоней Макса на щеках, его синих глаз напротив моих, его призывов смотреть только на него – тогда мир снова стал бы цветным и теплым.

– Дядя Миша не удалил их? – шепчу я.

– Удалил. Это я для себя оставил, на память. Так сказать, семейное видео о том, какая умная и преданная у меня дочь. – Отец поднимает на меня бесцветные опухшие глаза. – Давай, я тебя слушаю.

– А что объяснять – ты же сам все видишь. – До крови ковыряю заусенцы на полупарализованных пальцах. – Пап… я прошу тебя… Пожалуйста, забери заявление.

– Нет! – Отец достает из дипломата бумаги и пробегает по ним взглядом. – Если это все – свободна.

– Пап… я люблю его! – кусаю губы и задыхаюсь. – Я очень его люблю!

– Даже не заикайся при мне об этой мерзости, идиотка! – рявкает отец, и его лицо багровеет, а я вздрагиваю. Перед глазами мелькают кадры – вот я хватаю тяжеленное сувенирное пресс-папье и обрушиваю его на голову отца… Часто моргаю и отступаю