Булочник и Весна - Ольга Покровская

– Лично в руки! Вам не дам! – задирался паренёк в гаррипоттеровских очках и чёрной шапочке.

– Дайте мне телефон вашего менеджера! Я ему сейчас доложу про ваше хамство! – горячилась Маргоша, стараясь выхватить пакет.

– Ап! Ап! – кричал курьер, отпрыгивая.

Секунд двадцать я созерцал чаплиниаду, а затем, не в силах вынести Маргошино выражение лица, взял «курьера» за локоть и поволок к выходу.

По дороге Мотя брыкнулась пару раз для порядка, а на улице сняла очки и воскликнула хохоча:

– Нет, а мину её ты видел? Чует – что-то не так, бесится, а просечь не может! Будет знать, как подличать!

– А в пакете-то что? – спросил я.

– Да вообще ничего – просто конверт! А ты чего подумал?

Мотя села на дощатый ящик и полезла по карманам за сигаретами. Её юность и фасон мужской великоватой куртки так явно противоречили друг Другу, что я не сдержал улыбки.

– Это Юркина, брата моего! – объяснила Мотя, поймав мой взгляд, и тряхнула великоватой курткой. – Шапочка его тоже… Очки парнишки одного, из театра! – и вдруг, за секунду переменившись, упёрлась в меня отчаянными глазами. – Эй! Это ведь была прощальная гастроль! Я проститься пришла!

Я кивнул – мол, знаю, слышали.

Она помолчала и неожиданно заявила:

– Ты, может, думаешь, я тут с тобой от любви беседую? Вот уж нет!

– Ну спасибо! – сказал я и закурил в сторону. Там текла бело-рыжая улица с последними частными домами – заборы, яблони, сугробы и фонари.

– У меня бабушка жила в доме с булочной, – проговорила Мотя и, задумавшись, посмотрела в переулок. – Второй этаж, а булочная – на первом. Бывает, из форточки как подует хлебом – мощно, сочно, знаешь, прямо выпить хочется этот запах, как квас! Выгляну в окошко – стоит машина, разгружают лотки. Мы спустимся, возьмём горячий батончик и полкирпичика. Мне лет пять, стою с бабушкой в кассу и думаю: когда вырасту – буду с лотков пересыпать хлеб на полки. Очень хорошая работа. А потом бабушка умерла – это я её доконала своей гиперактивностью.

Я покосился на Мотино смягчённое воспоминанием лицо.

– Я как зашла к вам в первый раз, сразу поняла – хочу жить в булочной! Чтобы я была мышью – у меня была бы там кладовочка, постелька, всегда тепло, сытно…

– А мышь-то где твоя? – спросил я, чтобы хоть как-то поучаствовать в её исповеди.

– Ушла… – вздохнула Мотя. – Может, в поля, может, сдохла – не знаю… – и, вставая с ящика, заключила: – Ладно. Всё сказала. Бывай, товарищ!

Поднявшись, она отряхнула джинсы, и я почувствовал, как на меня страшной глыбой катится недавняя просьба Тузина.

– Моть, а чего тебе в этом Хабаровске? – спросил я будто бы между делом.

– Чего? Да мы рок-оперу будем ставить. «Три сестры»! Прикинь, я – Маша! У меня и минусовки уже все есть. Хочешь, спою?

Не дожидаясь моего позволения, она бросила кургузую куртку на ящик и завела трагическую партию средней сестры. У Моти оказался звонкий чистый голос, сравнимый с Майиным, но более подвижный. Иногда, спускаясь в невообразимый бас, Мотя перебивала Машину тему репликой мужа: «Я дово-олен!»

Не знаю, как это случилось, но в какой-то момент представления неожиданно для самого себя я сказал:

– Это не по-человечески – уехать сейчас!

Ария свернулась в ноль. Мотя надела сброшенную куртку и, снова сев на ящик, поглядела на меня с любопытством:

– У него на тебя вся надежда была! Сыграйте, а потом уж сваливай!

– Ладно… – сказала она, подумав. – А если останусь, что мне будет хорошего?

Я хотел пообещать ей горы вяземских пряников, но вместо этого злобно брякнул:

– А это вы сами с ним договаривайтесь!

– Дай папироску! – помолчав, сказала Мотя и принялась соображать: – Ты пойми, я же это от отчаяния, – объяснила она, точно как накануне Тузин. – Мне там жильё обещают. А то в нашей хибаре с Юркой – это застрелиться. Мне чтобы остаться – надо работу до зарезу, чтобы хоть квартирку снять. Знаешь, я вот что думаю, – перейдя на полушёпот, проговорила она, – может, возьмёшь меня к вам, хоть этим, как его – промоутером! Буду весть о вас разносить – на высоком художественном уровне! Вы только листовочки мне напечатайте, с адресом – к вам весь город повалит, даю гарантию! Я вообще-то очень бы не прочь остаться. Хочу остаться я, понимаешь? Только жить – где и на что? – искренне заключила она.

Я задержал дыхание. Ну что, брат, сделал доброе дело? Получай! За кайф быть хорошим надо платить!

– Я не могу решать один, нужен ли нам промоутер, – буркнул я, отвернувшись.

– Ясно, – кивнула Мотя и бросила окурок в снег. – Ну, будь здоров, не кашляй.

Она собралась уже встать и гордо удалиться, но обида сломила её. Судорожно втянув воздух, Мотя завела глаза к небу и вдруг сложилась пополам. Это были даже не слёзы – спазмы, как будто ей врезали в солнечное сплетение.

Что тут скажешь? Странники в пыльных хитонах стучатся ко мне, просят хлеба, а я гоню их с порога, потому что боюсь оскорбить призрак Майи. Ведь не Маргошин же гнев останавливает меня!

Отревевшись, Мотя высморкалась в бумажный платок и сказала:

– Ну ладно! Пусть не промоутером. Но какое-нибудь хоть дело есть?

Я мельком глянул в её призрачное и шаткое, ещё не оправившееся от слёз лицо и сказал:

– Замётано. Но рекламки сочинять будешь сама.

И вот – мы сидим на дощатых ящиках, поставленных друг против друга. Благодать плывёт над двориком, как аромат хлеба, щекочет грудь и глаза. Мотя курит и улыбается ошеломляюще детской, переполненной счастьем улыбкой. Но это счастье с «горкой» не обижает мою печаль. Наоборот, есть чувство, что «горку» она как будто сдвинула ладонью – и пересыпала мне.

– Слушай-ка, булочник, а давай на Крещение купнёмся в озере? Здесь прямо, в городе! – потянув меня за рукав, предложила Мотя. – Говорят, обновляет. Можно привычку какую-нибудь плохую бросить. Ну или там принять правильное решение. Я курить хочу бросить. Хочу работу денежную и вообще – прославиться! И ещё хочу, чтобы Юрка, брат мой, пришёл в чувство. Ну и ты тоже чего-нибудь загадаешь! Уговор?

– Посмотрим, – отозвался я. – Не обещаю.

– Ты давай, живи веселей! А то я вижу, скучно тебе! – на прощанье сказала Мотя и, поднявшись, накинула на плечо подмокший в снегу рюкзак. – Ну, пока?

– Счастливо, – кивнул я, с необъяснимым хамством оставшись сидеть. Что за ерунда – «скучно»! Разве этот Переславль, эта чёртова зелёная «нива» и безвыходное страдание в груди называется «скучно»?

Встал же, только когда Мотя уже мчалась по улице. Из-под её башмаков большими рыжеватыми хлопьями брызгал снег. На миг мелькнуло: вот и она, жизнь, о которой думал под капельницей, – зашла ко мне на огонёк! Коробейник зашёл – и предлагает певчую синицу. Но я не согласен меняться. Плачу о своем журавле.

Я получил свою награду в тот же вечер. На холме, в мощном ливне строительных прожекторов, меня встречал Николай Андреич. Он был в расстёгнутой шинели, без шапки и рад до слёз.

– Костя! Я с Мотей говорил вот только что! Друг вы мой! Признателен всем сердцем! – распахнув крылья, бросился он ко мне.

– Николай Андреич, почему вы все решили, что мной можно манипулировать? – сказал я, с грохотом запирая ворота. – Почему меня шантажируют судьбой вашей пьесы? Меня – а не вас?

– Да что стряслось? – удивился он, с участием вглядываясь в моё лицо. – Кто вас шантажирует? Мотька что ли?

– Ну конечно! Возьмёшь на работу – останусь, не возьмёшь – уеду!

– Ну и слава же богу, радуйтесь! – воскликнул Тузин. – Радуйтесь, что кому-то от вас чего-то надо – не зря живёте! – Он улыбнулся и с такой теплотой тронул моё плечо, что я растерял запал.

– Я, правда, думаю, что Мотька и так бы осталась. Она ж Весна – изгоняемый с нашей земли свет! Ненормальной надо быть – лишить себя такой роли! Но всё равно вы, Костя, молодец, подстраховали. И наградой вам за это – обнадёженный человек! Вот он – любуйтесь! – и Тузин вновь распахнул руки. Глаза его блестели не на шутку. Можно бы линзу подставить и разводить костры.

– Что мне сделать для вас, Костя? – сказал он, заходя со мной в калитку и пристраиваясь рядом, шаг в шаг. – Как вам жизнь согреть? Поверьте, это не оттого, что вы во мне участвуете. Это от искреннего расположения. Хотите, поближе познакомлю вас с Мотей? Нравится она вам или как?

– Николай Андреич, у меня жена и дочь, если вы ещё не в курсе. Я их скоро сюда привезу – как будет готов дом. Какая мне ещё Мотя?

– А я, признаться, думал, это уже законченная история, – сказал Тузин. – Ошибался?

Я пожал плечами.

– Хотя, друг вы мой, по вам так видно, что вы однолюб! – прибавил он с сочувствием. – Вы напитаны долговечной грустью, в вас нечему вспыхнуть. Грусть – сырой материал.

Я покосился на него. Как-то вдруг мне захотелось взять его за ворот шинели и вывести вон с моего участка.

– Ну что ж, теперь, когда я доподлинно знаю обстоятельства, будем лечить! – городил он, провожая меня к бытовке. – Вы правы – вам надо вернуть своих, а то ведь загнётесь в своём сарае! И знаете, у меня на этот счёт есть дивное средство из личного опыта! Вам это будет очень полезно, правда! – воскликнул Тузин, поднимаясь за мной на освещённое висячей лампой крыльцо. – Только сразу не отказывайтесь! Скажите, вы восемнадцатого что делаете?