Булочник и Весна - Ольга Покровская

– Стойте: а я вот думаю, сегодня дизель, наверно, тоже благодатный? Если в Крещенскую ночь человека полили дизелем – это ведь хорошо?

Прыскают дуэтом.

– Я серьёзно спрашиваю, чего вы ржёте? – пауза. – А Санька-то спит? Я ему штуковину принёс!

– Ох! Ах! Это что ещё? Этим убить же можно!

Притихли – разглядывают «штуковину», постукивают о стол её неизведанной тяжестью.

И опять говорит Илья – вроде бы о сумбурных впечатлениях ночи. Но на самом деле – всё о любви. Младенец рафаэлевский, дизель благодатный, Саньке штуковину… Ни единой напрасной фразы.

А утром, когда вышел в пустую горницу, полную серого январского света, никто не встретил меня. Я оделся и ступил на крыльцо. Ирина в пуховых варежках и таком же белом, снежном платке носилась по двору с племянником. Санька больно бил её ядрами, скатанными из вчерашнего снежного изобилия.

– Санёк, перестань! Вспотеешь! Как будешь службу стоять? – вскрикивала она и, хохоча, уворачивалась от снежков.

Увидев меня, Ирина бросилась под мою защиту и, чинно взяв меня под руку, свободной ладошкой отряхнула тулупчик.

– С добрым утром! Как вам, Костя, спалось? – спросила она с совершенно тузинской интонацией и, перейдя на шёпот, сообщила: – А тётя Надя после вчерашней метели лежит! У неё же, вы знаете, сердце. Как у моей мамочки. Горе, горе! Олька там с ней.

– Ирин, кто вас просил меня сюда тащить? Суету людям устроили! – прошипел я, впервые осознав свою бесцеремонность: нагрянул хуже татарина! С хозяином даже и не знаком, а уже у него ночую!

– Костя, что вы смыслите в жизни провинции? Илье работа нужна. Так что ничего, перетерпят вас как-нибудь, ещё и спасибо скажут! – легко возразила Ирина, и мне захотелось закинуть её на сарай – чтобы она посидела и подумала о своём поведении.

– Ну а Илья где? – спросил я, стараясь сдержать досаду.

– Пошёл за санками. Санька санки посеял! – объяснила она и засмеялась. – Костя, откройте машину, надо взять бутылки – пойдём за водой. Дорогу почистили!

Выйдя за забор, я дёрнул дверцу в снежную пещеру, взял щётку и, откопавшись немного, достал из багажника пластиковые бутыли. Мне хотелось ещё почистить стёкла, но позади раздался Иринин возглас.

Я обернулся: от елового леса, улыбаясь, вовсю маша свободной рукой, к нам навстречу летел мой совсем ещё молодой прадед. За ним на верёвочке бежали деревянные санки. Одет он был абсолютно случайно: в залитую чем-то куртку и шапку-ушанку, жарковатую по сегодняшней оттепели. На лету он стянул её, и оказалось, что волосы у него не такие уж светлые, как я вообразил, поддавшись мысли о прадеде, а пепельно-русые, какого-то полынного оттенка, к тому же самую малость вьющиеся. Тут бы лоб ему перетянуть ремешком и отправить в бажовский сказ.

Ну вот и всё – прадед стушевался. Передо мной был Иринин двоюродный брат Илья.

Он бросил верёвочку и, радостно подоспев, протянул мне ладонь. Я пожал её с удовольствием, она была горячая, а я, расчищая машину, озяб.

– Нет! Всё-таки похож! – сказал я, оглянувшись на Ирину. – Похож ты, говорю, на прадеда моего, с фотографии! – обратился я к Илье, решительно взяв дружеский тон. – Он там молодой. Его на войне убили.

– Вечная память! – просто сказал Илья, как если бы ему не впервой было походить на павших героев.

Он был чуть пониже меня, полегче, поуже в плечах, однако ладный и прочный. В самый раз летать по стропилам. Его неброское лицо показалось мне вполне адекватным шедевру, висевшему в Иринином садике. Что-то сквозило в нём – не то чтобы ум, не то чтобы талант, скорее какое-то удивительное воспоминание. Как если бы он побывал в землях, о которых смеем только мечтать, и черты сохранили след путешествия. Я собрался уже навалиться с вопросами – почему в доме нет мольберта, и какого чёрта он возится по ночам с дизелем, но Ирина опередила меня. Она велела Илье забежать к тёте Наде и спросить, пойдёт ли Оля с нами за водой.

Он вернулся минут через пять – столь явно растерянный и нецельный, что хотелось сгрести его и встряхнуть. Видно, Надежде Сергеевне так и не стало лучше. Сойдя во дворик, зачерпнул пригоршню снега и хлопнул на лоб. Эта терапевтическая мера вернула ему некоторую собранность. Тут и хмурая Оля вышла – заправила выбившиеся волосы под платок и вздохнула:

– Ну, пошли?

Санька получил от матери яблоко и расположился в санках. Илья подхватил верёвочку, засвистели полозья. Где-нибудь через километр на развилке блеснула весёлая церковь, и такая золотая из-под снежной ваты торчала нитка креста, что казалось – это игрушка, оброненная с космической ёлки.

Ирина с Олей и Санькой побежали внутрь. Илья пошёл было за ними, но, увидев, что я остаюсь, тоже остался. Мы сложили бутыли в снег и присели на саночки.

– Ну, Илья, пойдёшь ко мне работать? – сказал я и удивился тому, что мой вопрос прозвучал как в сказке. Как-то странно от этого сделалось на душе: кот Васька и собака Журка не построят мне дом, это ясно. Но кто знает, вдруг однажды спасут мою голову?

Тем временем Илья запросто и без стеснения взялся объяснять, как выручит его мой заказ. Во-первых, надо на что-то жить. Во-вторых, надо ехать в Москву, разбираться с маминым каким-то клапаном в сердце. На это нужны деньги, потому что квоты квотами, но их ещё добыть… Да и вообще столько плюсов! Направление подходящее – на электричку сел и доехал. Можно будет проведывать своих. И хорошо, что рядом с Ириной. А чтоб я не жалел – он сделает всё по совести. Пусть уж даже не сомневаюсь!

Пока мы разговаривали, я поглядывал на моего будущего плотника и удивлялся его чертам. Он как будто вышел из трав и крестов дорублёвской Руси, когда славяне ещё не успели основательно перемешаться с татарами и не пахло ещё порохом на полях, но только пожаром. Но главное, что мне нравилось в нём, – совершенное отсутствие гордости и каких-либо попыток набить себе цену. Говорил он быстро, легко. На расспросы отвечал безусловно искренне, выкладывая мне все мысли и надежды, как своему.

В какой-то момент я понял, что не хочу быть с ним старшим по званию, и, чтобы уравнять статус, сказал, что видел его картину в Иринином садике. Похвалив её, я спросил, не может ли он прямо сейчас нарисовать для меня что-нибудь.

С готовностью Илья выудил из кармана куртки блокнот с «четвертушками» плотной бумаги и карандаш.

– А чего тебе хочется?

Я пожал плечами – думай сам!

Илья зашуршал по бумаге и вскоре протянул мне листок. На рисунке были мы с ним, сидящие на Санькиных санках. Вот я – некогда сантиметровая моя причёска успела, оказывается, отрасти, и всё равно я больше похож на солдата, чем на булочника, – заглядываю через плечо склонившегося над рисунком Ильи. И такое у меня на лице любопытствующее одобрение к его занятию, что нет сомнения – мы поладим.

Пока я дивился, он набросал ещё картинку – Иринин портрет. Вот стоит Алёнушка или Рукодельница, а может, Марья-царевна – одна среди заснеженных елей. В её лице смирение и покой – но что-то шелохнулось в ресницах. Чёрно-белое вроде бы небо разворачивает над ней солнечную синеву февраля. И видно – этой девице будет чудо в награду за долготерпенье.

В ответ на моё восхищение Илья не стал отнекивался. Напротив, сказал задушевно:

– Это мне Бог послал! Я и сам рад, когда получается. Особенно если вот так, просто…

Я ещё раз взглянул на рисунки. Немыслимая роскошь была в этом «так просто» – всё равно что каждый день пить чай из старинного фарфора, а в окне чтобы светлый, с птицами и ветрами, сад, и со мной все любимые.

Оба рисунка я варварски сложил вдвое, спрятал в бумажник и ощутил внезапное успокоение. Как будто это был мой документ, подписанный по всем правилам трудовой договор с Ильёй, что к ближайшему лету он обеспечит мне дом и счастье.

– Оля говорила, ты храм расписывал? – сказал я, желая углубить знакомство.

– Да ну почему же я? – испугался Илья. – Это всё дядя Алёша, его труд. Царствие ему небесное. А я в основном доличное… – и, обернувшись, поглядел на свежеоштукатуренную церквушку.

– А чего не пошёл по этой линии?

– Да ты смеёшься! Это дядя Алёша меня по знакомству взял. Да и отец Александр, настоятель, меня с детства знает. А так, это знаешь, в какой надо жить святости, чтобы тебе доверили!

– В какой святости?! В тусовке надо правильной вращаться – и всё будет! – сказал я с Петиной интонацией. Когда речь заходила о художнике и толпе, я невольно начинал высказываться от его имени.

Илья, нахмурившись слегка, качнул головой, но промолчал.

Тогда я достал из-за пазухи заранее приготовленные листочки – фотографии дома, поэтажный план и прочую ерунду, оставшуюся с первого этапа.

– Считай! – велел я. – За сколько возьмёшься. Время и деньги.

Илья внимательно, как будто даже с любованием, рассмотрел чертежи и, подняв взгляд, произнёс: