Булочник и Весна - Ольга Покровская

Тузин дёрнулся.

– Нет, Костя, вы просто не понимаете масштаб катастрофы!

– Да всё я понимаю! – перебил я его, наверно, грубо. – Не хотите домой – пойдёмте ко мне! Пойдёмте, хотите, к Коле!

Тузин ссутулился почти в комок и, спрятав ладони в рукава, обиженно уставился на огни стройки.

– Ну тогда я вас повезу на сумке! Только если ручка оторвётся – сами будете виноваты! – Я наклонился и стал искать ручку.

– Да ну вас к чёрту, Костя! – вскакивая, рассердился Тузин. – Передохнуть уже нельзя человеку! – и, отряхивая на ходу полы шинели, зашагал к дому. От ветра и поражений его пошатывало. Про сумку свою он забыл. Я подхватил её и пошёл следом.

– Мы с Андреем Ильичом фактически без средств создали честнейший театр! – восклицал он дорогой, оборачиваясь через плечо, и голос его заносило снегом. – Да, актёры слабенькие! Да, нищая сцена! Но появились Мотька с Юрой! Мы бы пробились! А я рассопливился и сдал родину без боя! Стоял Козельск, стоял Смоленск, героически оборонялась Брестская крепость! А Тузин Николай Андреич утёрся и вынес ключи Рамазановне! А?.. А вы говорите – домой! Что дома? Ирина только и ждёт, чтобы я работал в офисе с девяти до шести и по утрам выносил мусор. Чтобы Тишку её пас! Домой!..

Нам открыли не сразу. Тузин хмуро обивал заснеженные ботинки о доски крыльца. Наконец повернулся ключ и в метельной фиалковой тьме зажёгся прямоугольник прихожей. Ирина отстранилась, давая мужу пройти.

– А вещи где? – произнесла она, и тон её был как холодная вода из-под крана.

– Вещи? – переспросил Тузин.

28 Приманиваем на пряники

Рождественским утром ветер переменился. Я проснулся в моей конуре от собачьего холода. В стены ломился ураганчик с севера. Брус десятка и дохлая вагонка снаружи не держали тепла. В окне между тёмными пластинами туч текла голубая, с отливом в лимон, река зари. Термометр показывал минус шестнадцать. Тут мне спасительно вспомнилось, что под кроватью есть мешок с паклей, закупленный ещё в сентябре. Я выволок его, взял нож и принялся остервенело забивать щели.

От вчерашнего дня в памяти остался сверкающий бред: заливчатый Лиз кин смех, Николай Андреич, присевший на краю ойкумены, и неожиданно цветная фотография прадеда. Но всё это была мишура. Под её ворохом, как вражеский танк, зеленела допотопная машина Кирилла. Странная, нелепая её мощь казалась несокрушимой.

Так началось седьмое января. Пока с яростью я вталкивал паклю между брусин, в моё жилище проник колокольный звон. Он лился, густой, как тесто. Поверх низкого тона колокольчики вызвонили праздник. И так нежно они звенели – словно обученный регентом хор синиц! – что у меня опустились руки. Я бросил нож и, накинув куртку, вышел на солнечный воздух. Вчерашний снег тёк под ногами бриллиантовой позёмкой, над тузинским домом параллельно земле курился дым. Влекомый инстинктом прибиться к людям, я проторил по заметённому участку тропу и направился к Тузиным.

Николай Андреич открыл мне сам. Он был бодрый, отмытый от бед – в старенькой, прозрачной, как батист, белой рубашке. Рукава закатаны, на щеке горит свежая бритвенная царапина. Только под глазами осталась ещё темнота.

– А солнышко-то какое! – воскликнул он вместо приветствия. – Костя, вы простите! Я вчера от усталости помутился!

И вдруг обнял меня, как будто я спас ему жизнь.

– Иду и думаю – что-то легко мне! А потом Ирина: «Где вещи?» Думал – ах, дурак, забыл! А вы, оказывается, дотащили! – Он улыбнулся и распахнул предо мной дверь в гостиную. – Ну раздевайтесь, проходите, мой дорогой!

Их дом был чист, душист и янтарен. Первое январское солнце согрело пол гостиной; на крашеных его досках в солнечном квадрате окна валялась кошка Васька. Пёс булькнул под столом, узнав меня.

– А где Ирина?

– А! – махнул он. – С Мишей в монастырь понесли дары. Они по праздникам таскают – варенья, соленья, иногда одежду мою, вышедшую, так сказать, из фасона. Ну для больных. Представьте, проезжаю однажды мимо их ворот, вижу – парень, невменяемый до чёртиков, лицо скомканное – и в моей куртке! Смотрит на меня и подмигивает. Я метров сто отъехал, постоял в холодном поту и придумал пьесу.

Из гостиной мы прошли на кухню, заставленную немытой посудой, – видно, Ирина забунтовала. Тузин убрал со стола грязные тарелки и взялся готовить кофе.

– Знаете, я так вам признателен, что вы вчера меня выслушали! – говорил он, позвякивая посудой. – Можно я вам доплачусь уже до конца? – Он поставил чашки и, сев напротив, устремил на меня весёлые от отчаяния глаза. – Что, вы думаете, я так вчера раскис? У меня ведь новая напасть! Мотька решила бежать на родину. На Дальний Восток, представляете? Тошно ей здесь. А в Хабаровске у неё приятели что-то там своё замутили. Говорит, сильная команда, молодая, зовут. Правда, помещения пока у театра нет. Зато, говорит, там набережная на Амуре. Такая, говорит, там набережная!.. Плясать она, что ли, на этой набережной собралась? Это ж не Ялта! Вы понимаете, Костя, что означает её отъезд? Гибель моего детища! Катастрофа – полная и окончательная!

Он поставил локти на стол и, уткнувшись кулаками в скулы, продолжал смотреть с тем же отчаянно-удивлённым выражением глаз – но уже не на меня. Скорее на своё собственное воспоминание или фантазию.

– А я ведь, Костя, хорошо начинал! Рассказать вам? В Москве, в культовом месте! – Он вдруг оживился и, встав, заходил по кухне. – Представьте: с самого начала – везение! Мастер, у которого учился, меня полюбил, взял к себе в театр. И вот он ставит пьесу и подключает меня. Там есть сцена, когда хам издевается над бедной, глупой, некрасивой женщиной. Насмехается грубо и низко. Ладно, думаю, пусть зритель содрогнётся. Премьера – и что вы думаете? Там, где нормальному человеку хочется зажмуриться от жалости к жертве, зал начинает гоготать! Раз спектакль, два, три, четыре – всё одно и то же! Гогот, топот, аплодисменты! Наконец я решился. Подхожу к мастеру и говорю:

– Не видится ли вам садизм в реакции зрителя? У них на глазах жертву мучат – а они и рады! Может, говорю, переработать сцену?

А он меня по плечу треплет и улыбается. Зачем, говорит, перерабатывать то, что и так на «ура» идёт? Мы с тобой не проповедники, а создатели зрелища.

Тузин сел к столу и накрыл ладонью дымящуюся чашку.

– И что вы думаете? Ваш покорный слуга повёл себя, как дурак, страдающий несварением идеализма. Взбрыкнул! В Москве, разумеется, ничего не нашёл. Переместился в ближнее Подмосковье. Потом в дальнее. И вот итог! Та же самая пошлость, только ещё и уровень сапожный, и денег нет, плюс ёлки, свадьбы и детские праздники.

Николай Андреич договорил и посмотрел на меня так, словно в моих руках заключалось его дальнейшее будущее.

– Вы поймите, Костя, нам бы только прорваться! Чтобы Жанка дала сцену, возможность прокатиться по мероприятиям. А там уж Бог нас не оставит. Но без Моти спектакля нет! – Тут он умолк на мгновение и, собравшись с духом, воскликнул: – Друг, сослужите службу русской культуре!

– Какую именно? – слегка напрягся я.

– Да пустяковую! Не службу, а службишку! Уговорите Мотьку остаться!

Я встал из-за стола, точнее, как принято называть этот жест, «меня подбросило».

– Что значит «уговорите»? Я ей кто – брат, сват? Мы сто лет уж не виделись! Да она и вообще на меня в обиде, что я не заступился за её мышь! Как я могу её уговорить?

Сбитый с толку, я встал и вышел в прихожую. Тузин ринулся за мной:

– Костя, вы поймите моё отчаянное положение! – растолковывал он, пока я влезал в ботинки. – Я в критической точке! Или пьеса меня на крыльях вынесет – или пора уже примириться с неудачничеством. Вы ведь знаете, непризнанный гений – самый убогий жанр. Потому и прошу вас как друга! Повлияйте на Мотю! Вы – мечта её детства, она сама мне призналась! Она, представьте, в детстве жила прямо над булочной!

Я взялся за дверную ручку.

– Погодите! Стойте! – возопил Тузин. – Будьте же человеком! Придумайте что-нибудь! Устройте ей мастер-класс по выпечке пряников – она и останется! Вопрос жизни!

Мастер-класс по выпечке пряников! Чёрт бы побрал этих творческих личностей – вечно они зрят в корень! Ещё недавно я был полон чистой радости, что в нашей пекарне есть печь с ольховыми и берёзовыми поленьями, в которой вот-вот мы наладим производство канувших в прошлое вяземских пряников. Маленьких, тиснёных, тающих во рту.

И вот теперь мне предстояло приманивать на пряники Мотю!

К счастью, через некоторое время память о тузинском поручении засыпало булочными делами. Чувство неисполненного долга улеглось и больше не мешало мне жить. Но однажды после героического утра в пекарне я заснул в кабинете и услышал во сне Мотин голос. Он накатывал неотчётливо, короткими звонкими волнами. Затем к Мотиной партии примешалась командирская, Маргошина. Я продрал глаза и, жмурясь от январского света, выглянул в коридор. У чёрного хода, среди стеллажей с лотками, Маргоша ругалась с курьером.