Свет в окне - Елена Катишонок

Сержант целыми днями торчал дома. Он бессмысленно слонялся по квартире, в своих стоптанных тапках и в галифе с болтающимися кальсонными тесемками и в одной нижней рубахе. Ольке казалось, что он вот-вот наступит на тесемки и грохнется во весь рост, но этого не случалось, хотя редкий день Сержант обходился без водки. Бутылку он прятал в куче грязного белья. Иногда он открывал футляр, вытаскивал валторну и начинал играть, вперив неподвижный взгляд в голое окно. Оживляясь, ставил на пюпитр ноты, быстро находил искомое и снова играл. В эти минуты можно было незаметно ускользнуть из дому.

Терция – доминанта – терция.

Потом вдруг он брился, прыскался одеколоном и, переодевшись, уходил на целый вечер, а то и до завтра. Где и с кем он был – вернее, пил, – никто не знал.

В такие дни мать вела себя совсем иначе, чем когда он был дома. Она то хватала журнал или книгу и садилась читать, то вытаскивала начатое вязанье и, вытянув губы трубочкой, ловила спицей спущенные петли. Потом откладывала спицы, тянулась к папиросам. Олька уже знала, что мать направится к дверям, но на полпути махнет рукой и закурит прямо на кухне, присев на корточки перед плитой.

– Открой трубу, кому сказано, – бросала она, хотя ни слова «сказано» не было.

Затянувшись, выпускала дым и поворачивалась, держа папиросу на отлете, у самой дверцы.

– Безработный чертов… Где он шляется, дармоед этот? И какого лешего ему нужно?

Ни на один вопрос Олька ответить не могла. Чтобы раздражение матери не перекинулось на нее, бралась мыть посуду – вместе с банками, чтоб не к чему было придраться.

Однако Таисия не унималась:

– Нет, ты скажи: кто виноват, что его комиссовали? Я, что ли?

Олька пожимала плечами. Риторический вопрос – это вопрос, не требующий ответа, они это проходили.

Скажи-ка, дядя, ведь не даромМосква, спаленная пожаром,Французу отдана?

Ясно, что не даром, как ясно, что мать не виновата ни в его астме, ни в инвалидности. Правда, слово «безработный» к Сержанту не подходит, особенно если его сравнивать с безработными на Западе, в «Огоньке» печатают фотографии. На них изображены угрюмые люди в комбинезонах, многие держат какие-то плакаты или флажки, а над снимками всегда зловещие заголовки.

В противоположность американским безработным, обреченным на нищету мертвой хваткой империализма, Сержант недавно заказал себе в ателье костюм модного сине-зеленого цвета, который мать называла почему-то «электрик». Она купила два галстука, которые Сержант надевал, не развязывая, а только ослабляя узел. К гражданскому костюму понадобились туфли – купили туфли, причем на коже, а не на микропорке, чем особенно гордилась мать.

– Вовка ищет работу, – гордо объясняла она всем знакомым. – Он должен прилично выглядеть. Что ни говори, а встречают у нас аккурат по одежке.

На Олькин взгляд, отчим выглядел почти стилягой.

Откуда-то взялось тяжелое темное пальто вместо всегдашней привычной шинели и шляпа.

Во всем этом снаряжении он и ушел из дому вчера утром.

Давно осталось позади то время, когда Таисия волновалась из-за того, что муж задерживается. Он всегда возвращался, но теперь она волновалась, пытаясь угадать, в каком виде он придет. Не раз бывало, что она, содрогаясь от брезгливости, стаскивала с него одежду – сначала форменную, теперь гражданскую, – и перед работой относила вонючий узел в химчистку. Вернуться мог в середине ночи или под утро. Обычно его сопровождал кто-то из приятелей-оркестрантов, пригласивших на совместную «халтурку» и пришедших своими ногами, с безжизненно висящим на плечах товарищем, которого сгружали на раскладушку или прямо на пол. Потоптавшись у дверей, уходили.

И это был еще не самый плохой вариант, когда его приволакивали. Таисия волей-неволей научилась не только стаскивать изгаженную одежду, но и обшаривать карманы, чтобы оставить утром на столе несколько мятых рублевок – ему же на опохмел, чертова пьянь.

Хуже было, когда он приходил сам, без посторонней помощи. Вваливался в комнату – бледный, пьяный и задыхающийся от бешенства, не от кашля, хотя в такие ночи только сильный приступ был спасением от того, что должно было последовать и неминуемо следовало.

Да как ты терпишь, говорили знакомые, рано или поздно посвященные в то, что ей приходится терпеть. Как можно допускать такое обращение?! Родные высказывались более осторожно. Покойный дядя Федя уверял, что это не просто пьянство – это алкоголизм, детка, и ты должна изолировать детей от отца-алкоголика.

Что, это Вовка-то – алкоголик?! Вот спасибо. Таисия почему-то обиделась на крестного, хотя и он, и Танта настойчиво предлагали ей провести несколько ночей у них. Хорошо говорить – несколько ночей! А потом что, как потом вернуться? Его лечить надо, детка, звучал в ушах голос крестного, иначе это плохо кончится, – и милосердно не договаривал, для кого.

Бывало, что период пьянства (Таисия избегала слова «запой») затягивался, синяки долго не сходили, ибо покрывались новыми, и тогда ее охватывала паника.

– Собирайся, Ляля, – коротко бросала она, – черт его знает, какой он явится нынче. Пойдем к дяде Моте. Что я, одна на свете, в самом-то деле?

Дядя Мотя и дядя Сеня были родными братьями Таечкиной матери, и каждый из них был рад видеть племянницу, которая неожиданно появлялась вечером на пороге, с обоими детьми и неизменной фразой: «Вот, зашли на огонек; не прогоните?». Конечно же, не прогоняли, а, напротив, кормили ужином и выслушивали путаное повествование о том, что «Вовка куролесит», но она, конечно же, найдет на него управу. Выслушивали, но реагировали по-разному. Дядя Мотя, как и крестные, говорил, что нужно, мол, поберечь детей, и Таисия внутренне закипала. «Детей поберечь», кто бы говорил! Милый дядюшка в свое время – не так давно, кстати, – ушел из дому, оставив жену, с которой прожил всю жизнь. Ушел к другой женщине и, между прочим, не поберег четверых собственных детей. О том, что трое были взрослыми людьми, со своими семьями, а четвертый готовился поступать в институт, Таисия, поглощенная своим внутренним кипением, думать не хотела. Эта другая женщина, Даша, нынешняя его жена, сидела за столом, но в разговор не вмешивалась, только кивала сочувственно и скармливала Ленечке изюмный кекс.

– Мне и домой-то страшно возвращаться, – Таисия беспомощно развела руками.

Ответ на такое признание мог быть только один. Она уже предвкушала, как будет изумлен пьяный муж, не застав никого дома.

Даша отрезала от кекса новый кусок. Дядя Мотя встал, засунул обе руки в карманы и отошел к окну. Постоял, а потом повернулся к племяннице и сказал:

– Оставь детей и возвращайся. Придет – вызовешь милицию; не впервой. Дальше сама решай, Тайка.

…Хорошо сказать: «Сама решай». Таисия тащила за руку сонного сынишку, на ходу затягиваясь папиросой. Вместо родственного гостеприимства сунули кусок кекса, большое спасибо! «Ну что ты плетешься, как больная кляча!» – прикрикнула на дочь.

Олька успела заметить в окне женщину, которая сидела под лампой и шила. Свет был неяркий, уютный; поэтому, наверное, она придвинулась так близко, иначе плохо видно. Когда бабушка шьет или вяжет, она садится точно так же, близко к лампе. Зачем, ну зачем мать ходит и жалуется, ведь все равно никто ничего не поймет, тем более что говорит она так, словно рассказывает о нашалившем ребенке: «Володька куролесит». Только бабушка поняла бы – и… приняла бы их, а Сержанта не впустила бы в дом никогда, но именно бабушке об этом нельзя говорить – у нее больное сердце, и дядя Федя говорил, что она не переживет второй инфаркт.

Она бабушке ничего об этом не говорила, никогда.

Пока стояли на перекрестке, пережидая машины, Олька смотрела на деревянный дом с облупившейся краской. Угловое окно было завешено тонкой полупрозрачной гардинкой, а на подоконнике лежал большой черный кот, уютно подложив под себя лапы. Ленечка остановился как вкопанный, но в это время включили зеленый свет. Мальчик долго шел, повернувшись назад и вывернув руку, так что матери пришлось дернуть его еще раз.

…Как она не понимает, что просить стыдно? Они закрывают за нами дверь и с облегчением возвращаются в свою жизнь, к своим трезвым, понятным делам. У родственников, как у людей в окнах, всегда прибрано, висят занавески, люди шутят, а у кого-то – вот как здесь – кот. У всех людей за окнами происходит уютная жизнь, без сырости на стенах и без этих дурацких банок; жизнь, в которую не может ворваться пьяный Сержант, ни за что – достаточно посмотреть на окна. А придет он к себе домой, куда и мы сейчас идем, он всегда вваливается уверенно, он – хозяин. Значит, сегодня снова придется спать не раздеваясь. Мать ложилась в Дорином халате – старуха то ли забыла, то ли не смогла упихать его в чемодан, набитый подарками в свой Кременчуг. Олька натягивала физкультурный костюм. Если дойдет до «Ляля, зови милицию!», то можно успеть выскочить.