Свет в окне - Елена Катишонок

– Эт-та…

Сергей Дмитриевич остановился рядом.

– Эт-та… – повторил он и показал пальцем на книги. – Мы Настене ни в чем не отказывали, вот и с книжками тоже. У ей этого добра в старом доме целая куча осталась, там сейчас мать живет. Огород, то-се. А я тебе, эт-та… если хочешь стоящее что почитать, то вот сюда гляди.

Он нагнулся и жестом поманил Карла последовать его примеру.

«Стоящее» было сложено стопкой на нижней полке. Было видно, что это книги, многократно читанные и любимые хозяином.

– Во, смотри!

Он совал Карлушке в руки маленькие томики с лохматыми корешками, в сильно потрепанных обложках и с интригующими названиями: «Что происходит в тишине», «Паутина», «Вынужденная посадка», «Под чужим именем»…

– Очень жизненная, я тебе скажу, – он сунул Карлушке толстый томик в некогда зеленом переплете, – как они их на чистую воду вывели, эт-та…

Книжка называлась «Похождения Нила Кручинина».

Хозяин вдохновился настолько, что начал путано пересказывать сюжет про какого-то пастора («священник ихний»), спортсмена и горные ботинки; сюда же каким-то образом лепился стакан молока… В это время его, к счастью, позвали.

Настя, пробегая на кухню, заглянула Карлушке через плечо и скорчила гримаску. Он улыбнулся в ответ, маясь от неловкости, поскольку стал невольным свидетелем разговоров о ночлеге, и продолжал стоять, уставившись в книжные корешки.

Квартира состояла из двух смежных комнат, одна из которых была родительской спальней. Идея ночевки жениха и невесты в одной комнате была слишком крамольной даже для обсуждения, в результате чего проблема гостеприимства выглядела столь же трудно решаемой, как задача о волке, козе и капусте, и эту задачу блистательно разрешила именно бабка.

– Вот как сделаем, – твердо сказала она. – Вы, – кивнула сыну с невесткой, – отправляйтесь ко мне, а то что ж я буду на ночь глядя шлендать? Заночуете там, я с Настеной в спальне лягу, а гостя положим в зало на диван – вот и вся недолга.

Он был уверен, что уснет сразу, как дойдет до дивана, однако стоило лечь – и сонливость как сдуло. В темноте комната, которую старуха гордо именовала «зало», выглядела иначе – нарядней. Ровно и ярко светил фонарь за окном. Тюлевые занавески казались твердыми и рельефными, как и свисающая из-под радиолы вышитая салфетка; вторая салфетка, кружевная, лихим чубом свисала с ее полированной крышки. Плюшевая скатерть на круглом столе спадала дорогой драпировкой на простые деревянные стулья. В углу на таком же стуле покоился баян. Над столом – лампа с кистями на абажуре. Застекленная фотография в деревянной рамке висела на противоположной стене. Сидя за столом напротив нее, Карлушка свыкся с безмолвным свидетелем трапезы – худощавым молодым мужчиной в плечистом пиджаке, скрывающим его худобу, и наглухо застегнутой сорочке. Мужчина смотрел не в глаза фотографу, а куда-то над его головой, как будто ждал, что кто-то оттуда появится. «Муж мой покойный», – пояснила старуха. Теперь не было видно массивного пиджака, свет фонаря превращал фотографию в маленькое оконце и выхватывал абрис помолодевшего, совсем мальчишеского лица, так что казалось, будто мальчуган пытается заглянуть в комнату.

За стенкой послышался глуховатый протяжный кашель, потом стих. Настю слышно не было. Спит. Он улыбнулся. Во время ужина, переводя взгляд с одного лица на другое, пытался понять, на кого она похожа, и не смог. Если бы сходство состояло в сличении черт, то можно было бы найти немало общего: голубые, как у отца, глаза, но без этих безобразных красных прожилок, высокий – материнский – лоб, да мало ли!.. Однако сходство легко ускользает или проявляется в чем-то неуловимом: вот она упрямо наклонила голову, совсем как Сергей Дмитриевич, а потом улыбнулась – и сходство с отцом исчезло, растворилось, словно он для нее чужой человек. Некоторое время спустя что-то заставило Карла пристальней взглянуть на Веру Арсеньевну, и он поразился, заметив милую ямочку на щеке – точь-в-точь как у Насти. Это случилось, когда она хотела рассказать, где они жили – тогда, до войны, до Насти; и бабка послала ее на кухню. Ямочка мелькнула – и пропала, а вместе с ней исчезло сходство.

Нет, Настя не случайно наступила ему на ногу: здесь не нужно говорить про ссылку. Значит, родители не знают, и знать им не нужно. Об отце Сергей Дмитриевич спросил только, воевал ли, – и сам же придумал ему бронь, примерив на однополчанина из Челябинска. Как странно, что этот малосимпатичный человек должен стать его родственником и будет называться «тесть»; булочное какое-то слово. О чем он может спросить завтра? – Да о чем угодно; например, поинтересуется, служил ли в армии будущий зять. А что тогда – рассказать про плоскостопие? Нет, ни за что. И что сказать, если опять будет расспрашивать об отце – говорить о кино? Или о ларьке, где отец проработал всю войну – и всю ссылку, о которой говорить не следует? Вдруг захотелось оказаться дома, достать черную папку и не спеша перебрать то, что пролистал тогда впопыхах, а потом так и не удосужился разобрать подробно. Конечно, ничего они не знают, если Настя не рассказала; да и что они могут знать, если я сам знаю о нем так мало?..

Простая и беспощадная мысль может посетить в самом неожиданном месте: в очереди за хлебом, на вечеринке, в поезде или на пустой ветреной улице. Или на чужом диване в гостях, в столь же чужом доме. Он даже сел, бездумно уставившись в окно.

Я почти ничего о нем не знаю. Как отец, с его мощной энергией, сделал только один фильм – и остановился; почему? И почему он не стал снимать «Вагонъ»? И дом, где они жили до войны, до ссылки – что это был за дом, где он? Там росла высокая трава, и мячик сразу в ней терялся. Карлушка прикрыл глаза, силясь вспомнить что-то помимо уже знакомой картинки. С закрытыми глазами вспоминать было легче. Гравиевая дорожка, да: он не раз на ней расшибал коленки. Гравий заканчивался… где, около забора? Нет, у лестницы; там ступеньки были. Вдруг отчетливо вспомнился запах промытого дождем дерева – ступеньки просыхали неравномерно, темные полоски влаги держались в трещинах и незаметно светлели. Дверь, тоже со следами дождя, ведущая… куда? Карлушка мысленно не открыл, а – толкнул эту дверь, не зная еще, что увидит за ней, но сразу же узнал комнату и высокое окно со множеством переплетов. Верхняя часть окна была составлена из разноцветных стеклышек, и солнце, просачиваясь сквозь них, раскинуло на нагретом полу веселый лоскутный половичок. Маленькая детская рука водит по импровизированному коврику и становится то синей, то желтой, то зеленой, а то вдруг обливается багрянцем.

Это моя рука.

…Значит, они жили в деревне. Ну да, они ведь ездили с отцом в город! Или это была дача? Надо спросить у матери. И какое яркое было солнце – или в детстве солнце всегда светит особенно ярко?

Он открыл глаза и очутился в чужой комнате. С фотографии смотрело чужое лицо. В углу горбился баян. Стулья, расправив плечи, со всех сторон обороняли стол. Тускло поблескивали клавиши радиолы.

Что за фонарь у них на улице – не заснешь. Он встал и на цыпочках подошел к окну. Улицы не было – окна выходили во двор. Фонаря не было тоже, зато прямо напротив окна на голом черном суку висела полная луна.

Карлушка лег, отвернулся к стенке и закрыл глаза.

Начинайте день с какао.

17

После Дориного отъезда все стало быстро кончаться: запасы печенья и коржиков, казавшиеся неиссякаемыми, бесконечно долгая третья четверть, чистое белье и весь тот комфорт и порядок, которых она добилась. Теперь на кухне снова скапливались банки от огурцов, баклажанной икры и «рассольника домашнего». Эти банки нужно было мыть, потом они толпились на плите, пока мать не убирала их в кладовку. «Сдадим», – говорила она. Банки, однако, неделями не сдавались, как вражеская армия, и Олька тайком, по одной-две, их выбрасывала. Можно было бы, конечно, проявить инициативу, набить две сетки и сдать в бакалейном, но дураков нет, потому что деньги все равно отберут. Или Сержант сядет подсчитывать на бумажке, а потом важно объявит: «Рубль шестьдесят; как раз тебе на школьные завтраки. Считай, что заработала».

Третья четверть – ладно; кончился покой в доме, каким бы шатким он ни был во время Дориного пребывания. Сержант больше не орал по утрам: «Ольга, вставай!» – ее расталкивала мать перед уходом на работу. Олька отводила брата в садик, ехала в школу и уже в утреннем троллейбусе с тоской думала о том, как после уроков надо будет возвращаться.

Сержант целыми днями торчал дома. Он бессмысленно слонялся по квартире, в своих стоптанных тапках и в галифе с болтающимися кальсонными тесемками и в одной нижней рубахе. Ольке казалось, что он вот-вот наступит на тесемки и грохнется во весь рост, но этого не случалось, хотя редкий день Сержант обходился без водки. Бутылку он прятал в куче грязного белья. Иногда он открывал футляр, вытаскивал валторну и начинал играть, вперив неподвижный взгляд в голое окно. Оживляясь, ставил на пюпитр ноты, быстро находил искомое и снова играл. В эти минуты можно было незаметно ускользнуть из дому.