Свет в окне - Елена Катишонок

Ничего и не случилось бы – подумаешь, пустяковая перепалка жены с мужем, к тому же свекровь под руку попалась; бывает. Она же и виляет теперь хвостом, хотя так и не поняла, чем опять прогневила невестку. Знает одно: вкусная и сытная еда примиряет. Притом горячая: пока недовольные будут дуть на вилку да вдыхать соблазнительный аромат, у них неизбежно потекут слюнки и для обид не останется ни времени, ни места. Потому-то Дора не стала класть ужин на тарелки, а водрузила в середину стола кастрюлю.

Больничный обед давно остался позади, а выпитая водка возбудила аппетит, поэтому сын с готовностью протянул тарелку, однако Дора предприняла стратегически мудрый шаг и первой наделила невестку.

– Мм, елки-палки! – восхитилась та. – Что же это вы такое настряпали нынче, Дора Моисеевна, аж слюнки текут?

– Битки, – скромно ответила Дора, – в мясном магазине телятину давали. Дай, думаю, битки сготовлю.

Присела к столу, радостно и гордо обводя взглядом всех четверых, дружно жующих; что еще нужно хозяйке?

– А испечь ничего не успела, – признавалась виновато, – разве что хрустики вчерашние остались, к чаю.

Уютным словом хрустики у Доры назывались сухарики с изюмом – такие крохотные, что каждого хватало на один хруст.

Таисия положила себе второй биток и укоризненно покачала головой:

– Что же вы с моим семейством сделали, Дора Моисеевна? Вам-то хорошо – вы уедете, а они меня тут с потрохами съедят!

Все были сыты, а значит, ушла досада, и жизнь не казалась больше такой безысходной, как недавно, и Дора с умилением смотрит на малыша, перемазанного подливкой, – но это пустяки, завтра устрою постирушку.

Олька отнесла на кухню тарелки и поставила греть воду. Все притворяются – все, кроме Лешки. Сержант злой как черт, просто перед матерью хочет казаться ласковым, а сам злой и несколько раз смотрел на бутылку: мало ему. Мать притворяется и капризничает, а сама ждет не дождется, когда Дора в свой Кременчуг уедет. Отлично знает, что «с потрохами» никто ее не съест: опять будут покупать сардельки или готовые супы в пол-литровых банках. Бухнешь в кастрюлю, зальешь кипятком – и готово: хоть борщ, хоть харчо. Конечно, сама она по магазинам не побежит, а будут гонять ее, Ольку, но это как раз хорошо: можно поболтаться по улицам, а потом сказать, что была очередь… Дора притворяется больше всех – зачем она подлизывается к ним, зачем? Все время старается угодить, а им наплевать, даже Сержанту, хоть она ему мать. Получается, что он притворяется еще больше, чем Олька, Дора-то в нем души не чает.

…Она и впрямь не чаяла в сыне души – за хворое дитя материнское сердце сильней болит. Главное, чтобы поправился, все остальное наладится, утрясется, забудется, как забылась сегодняшняя размолвка, а могло дойти до скандала; всяко бывает.

Дора совсем успокоилась и с улыбкой наблюдала за Ленечкой. Тот, увлеченно сопя, раздирал новенькую упаковку… Надо же, совсем забыла!.. Цел, цел; не разбился.

Она торжественно вытащила из картона плафон и поставила его на стол так же гордо, как час назад кастрюлю с битками:

– Вот; на кухню.

Метнулась обратно к свертку, извлекла из него гэдээровский тюль, который развернулся и низвергнулся из ее поднятых рук, словно подвенечный наряд.

– Что – это.

Оба слова невестка произнесла медленно и громко, как на диктанте, с гневно-брезгливой интонацией.

Так легко было бы исправить промах, скажи Дора: «Да купила своим в Кременчуг» или что-нибудь в этом роде.

Но Дора сияла, будучи уверена, что Таинька онемела от щедрого подарка, а потому только усугубила ситуацию:

– Да вам это, тебе! Ты полюбуйся, какой тюль чудный; абажур на кухню повесите, а то у вас там лампочка голая…

И запнулась, осеклась от накаленного невесткиного молчания. Которое та, выждав бесконечную паузу, наконец нарушила:

– Мне? В мой дом? Вот это мещанство?!

С лицом пунцовым, как розы на ее халате, Дора несла какую-то оправдательную чушь: «Это тюль гэдээровский… в одни руки не давали, а я в очереди… и недорого совсем, ты не думай», закончив стандартным: «Я хотела как лучше, Таинька», но «Таинька», гремя спичечным коробком, захлопнула за собой дверь.

16

Если правда, что браки совершаются на небесах, то непонятно, почему проводниками и исполнителями воли небес назначаются такие неприятные тетки. В первый раз Настя с Карлом увидели их в конце марта, когда были свидетелями во время бракосочетания Зинки и Анатолия. В июне та же уютная улица, где находился ЗАГС, стала еще уютней от свежей зелени деревьев, туфли не скользили по грязи и не ляпали безобразными кляксами на чулки, тротуар был вымыт летним дождем и высушен ветром, но тетки остались такими же неприветливыми, чтобы не сказать угрюмыми.

Нужно было иметь неистребимый оптимизм или могучую окрыленность счастьем, чтобы не замечать пасмурного лица стоящей за столом женщины, не вслушиваться в скрипучий голос, хоть бы и вещал он что-то жизненно важное. Одна из вершащих волю небес, средних лет блондинка вопреки этой воле и обладательница скрипучего голоса, была, судя по всему, главной. Она громко называла фамилии, придирчиво сверяя ответы с паспортами, с судейской требовательностью выкликала свидетелей и первой подписывала бумагу с гербом. Вторая чиновница, моложе и тоже блондинка, но натуральная, играла роль второстепенную: вызывала очередную пару, ровненько клала паспорта на стол и притискивала к подушечке заветное клеймо, время от времени озабоченно поправляя зеленые бусы.

Супружество здесь не являлось таинством, а только гражданским состоянием, которое присуждалось в процессе бракосочетания, что ассоциировалось с судебным процессом, особенно когда вызвали свидетелей, Зинку с Анатолием.

Карл обернулся только один раз и машинально отметил, что присутствующие как разделились у входа на два крыла, так и не слились. Справа стояла мать, сразу тревожно поймавшая его взгляд, дед с бабкой и Анна Яновна; Настины родители приехать не смогли. С другой стороны толпилась группка «посвященных»: тихая и торжественная Даце из общаги, несколько Настиных однокурсниц и двое приятелей Карла с работы.

Настя, похудевшая и сказочно красивая в белом платьице, прямом и почти строгом, но с новой прической под пышной фатой, закрепленной какими-то елочными блестками, смотрела прямо на ответственную тетку и, казалось, даже слушала, что она говорит.

Карлушка смотрел мимо теток, хотя ничего интересного за их спинами не было: высилась небольшая трибуна (в голове мелькнуло слово «алтарь»), на которой стоял понурый гипсовый Ленин – то ли по причине своей бюстовой усеченности, то ли устав от однообразия процедур. На бутафорских ступеньках под ним выстроились горшки с альпийскими фиалками. Над бюстом висел герб республики, где золотые колосья окружали синее море с повисшим над ним серп-и-молотом. Из чего, интересно, делают эти гербы? Наверное, из дерева; а потом раскрашивают.

Я женюсь, одернул он себя.

Теперь все станет иначе. Как «иначе», он представлял слабо, но все чудесным образом изменится, в этом сомнений не было. Неужели эта фурия с золотым зубом тоже замужем? И муж ее любит, торопится домой, а она встречает его, скрипя, как несмазанная телега: «Здравствуй, милый!» Или дома она не фурия вовсе?.. А вот вторая – вторая может быть и замужем. Хотя вид у нее какой-то… уцененный, и бусы похожи на крыжовник.

Анатолий и Зинка вышли вперед и наклонились над столом. Вклинилась совсем уже посторонняя мысль: кто регистрирует этих теток, если они сами женятся? В смысле, выходят замуж…

Додумать не успел: Анатолий его подтолкнул вперед, Настя взяла ручку и склонилась над столом, мазнув его по щеке фатой, потом передала ручку ему, и Карлушка поставил свою подпись неизвестно под чем, но рядом с Настиным росчерком.

Старшая чиновница взяла услужливо подсунутую печать и так азартно и сильно дохнула на нее, словно только что хватила стопку водки. Выпрямилась за столом и каркнула:

– Молодые, поздравьте друг друга!

Сзади грянула торжественная музыка и хлопнула пробка от шампанского.

Какое счастье, что они не приехали, повторяла про себя Настя, как перед ЗАГСом мысленно заклинала: только бы не приехали, только бы не приехали, нет, нет…

Они с Карлом съездили на два дня – познакомиться с Настиными родителями, объявить о решении и быстро уехать, чтобы провести день в Москве.

В первый раз на Настиной памяти бабка с матерью оказались солидарны: отцу ехать нельзя – сраму не оберешься. Однако он как раз и уперся: еду, и все тут! Дочь, дескать, у меня одна – так что, я у нее на свадьбе не погуляю?

Пришлось сказать решительно:

– Нет, батя, не погуляешь. Потому что свадьбы у нас не будет.

Смягчая категоричность, пояснила, что свадьба – затея дорогая, им с Карлом не по карману. Приготовилась заранее – и правильно, потому что папаня начал возбухать родительской щедростью: «Да разве мы… Да когда я в чем тебе отказывал?». Настя терпеливо кивала (пусть выговорится), потом подвела итог: