Сыновья уходят в бой - Алесь Адамович

– Ты? Хорошо. Уходите все: сейчас будут рвать.

… Из темноты и в темноту понеслось: «Закладывай, закладывай, закладывай…»

Потом: «Зажигай, зажигай, зажигай, зажигай…»

Никогда не слышал Толя такой грозной радости в человеческом голосе.

VIII

Есть убитые, оба – из первой роты. Странно видеть немецкие пулеметы: не потому, что они немецкие, а потому, что из них стреляли по тебе. Их два, и тоже в роте Железни.

Старика Митина несут на плащ-палатке. Задело ногу.

– Старые кости тяжелые, – виновато стонет он.

А Вася-подрывник (ему осколком рельса повредило бедро) все ругает того, кто закладывал по соседству с ним толовые шарики.

– Ткнул, зажег без команды. «Вж-ии» над ухом у меня.

– Над ухом, а вон куда попало, – говорит Головченя.

– Хуже нет – стадом на «железку» ходить.

– Зато наворочали, Васенька.

Что да, то да – наворочали! Ну и взбудоражены же, наверно, немцы. В гарнизонах пальба с ночи не затихает. Нервничают бобики. Чуют, что медведь близко.

Трава молочно-белая от утренней росы, ботинки у Толи совсем раскисли, стали как лапти, штанину располосовал до колена, видно, когда взбирался на насыпь.

Высокий тяжелый гул настиг отряд на поле. Кто лег в рожь, кто бросился к ольховым кустам, но большинство стоит, запрокинув головы.

Шестерка «юнкерсов» – серые, будто тоже от росы, стонущие от груза.

– Ну, дадут! – с веселым испугом крикнул кто-то. Вот уже над головами, будто накрыли тебя ревом.

Видят или не видят? Уходят! Уходят! Дорогу свою ищете? Ищите, ищите!

Гляди, как зашевелились!..

Но это потом, а пока можно поразговаривать. Можно, например, с Гитлером. По разбитой «железке» до него вроде ближе стало. Небось знаешь, что произошло ночью в «Белорутении»[6]. Ну как? Не нравится? Подожди, то ли еще будет. Растрясут вас здесь, стукнут на фронте, а потом придут в вашу Германию. И окна настежь!

Снова дневали у местных. Они тоже вернулись с «железки», тоже разнесли свои два километра. Хоронили убитых. Вместе – их пятеро. Не все даже были знакомы друг с другом. Они останутся на этой поляне, не зная, что они здесь лежат, не зная, что их пятеро…

Мир представляется растревоженным, как улей, по которому постучали. Сотни партизан движутся к шоссе. Но у немцев всегда найдется больше сил для открытого боя.

Вечерело. По небу из края в край – полосы, как на зебре. Толя идет в боевом охранении. Идти впереди – это будто возвращать долг другим. Дозор, боевое охранение – не просто служба, а и молчаливая договоренность со всеми и с каждым в отдельности. Чтобы не погибли многие, пускай лучше убьют двоих, четверых, идущих впереди. Где, в каком месте, никто не знает. Тут уж – как повезет. И вот идешь впереди, тоже соглашаясь, что «лучше» одного тебя, чем всех, и надеясь, что на «твоих» километрах ничего не случится. Застенчиков догоняет.

– Иди, командир приказал, – говорит недовольно.

– Пошел ты… – Толя не хочет снова принимать опеку Пилатова. «Да ну вас всех! Потом окажется – Толя виноват, что взвод не так, как надо, воюет!»

Шоссе уже близко. Теперь бы и вернулся в общую колонну, но именно потому, что очень хочется, Толя этого не станет делать. Знает уже, как потом на душе бывает.

Впереди чернеет деревня – она почти у самой асфальтки. Колонна, кажется, остановилась, приостановилось и охранение. Идут вроде.

И правда – голос Царского. Этого услышишь. С ним человек семь. И Пилатов.

– Местность знаете, ваша местность, топайте! Ясно? – гудит Царский.

Молча тронулись. Вдесятером. Правда, за тобой весь отряд, сотни людей, но от этого опасность ничуть не меньше. Засада ждет большую силу, десятерых схрумстает, как камнедробилка булыжник. А интересно, по-прежнему стоит возле шоссе камнедробилка? Все тут знакомо, радостно и пугающе знакомо. Изогнутая улица темной деревни, потом будет луговая дорога – и шоссе. Тревога тревогой, но не можешь не думать, что вот идешь вдоль забора с винтовкой наготове, из окна видят тебя и думают: «Снова партизаны, кто он, этот партизан?» А этот партизан – «докторов Толя», из Лесной Селибы, которая в трех километрах отсюда. Луна то выбежит из-за тучи, то заскочит за нее. Передвигается «короткими перебежками». Прошли деревню. Сереет дорога, белеют впереди камни. Их когда-то бил молотом Толя, так они и остались, лежат на том же месте. Белеют, таят угрозу. Очень удобно залечь за ними с пулеметами.

– В цепь, в цепь… – шепчет Пилатов.

Вначале шли прямо на камни. Да, там уже лежат, за камнями, в канаве… Но в это поверить, значит, поверить в свою смерть. Толя не верит. И в то же время представляет, как смотрит из-за камней кто-то, вдоль ствола винтовки смотрит на тех, что приближаются, на второго справа. Второй справа – если смотреть из-за камней – Толя.

Он идет рядом с Пилатовым. Пускай только скажет: «Иди вперед, один», и Толя пойдет, заставляя себя верить, что никого нет. Правое крыло цепи все отстает и как бы тянет назад и вправо, в обход. Снова «косое движение», но Пилатов идет прямо на камни. Толю будто разрывает, он между ушедшей вправо цепью и Пилатовым, но ближе к Пилатову. А лунный свет такой неживой, а камни такие белые… Они слева остаются. Да ведь это и правильно, сбоку зайти, к канаве проскочить, оказаться за спиной у тех, кто за камнями. Канава уже рядом. Она пустая, никого. И за камнями конечно же никого…

Перешли асфальтку, назад вернулись, чтобы постоять на ее поблескивающей ровности. Подождали колонну и снова двинулись вперед. С Толей поравнялся Пилатов, заглянул в лицо.

– Что ты такой? – скривился, как от кислого. – Надо, конечно, бояться, но не так же…

Пилатов прошел вперед.

– Ногу стер? – спросил «моряк», когда Толя вдруг застонал. Застонал от злости и стыда. От внезапной догадки, удивления: неужели со стороны он таким выглядит? Но ведь он совсем не боялся, даже помогал Пилатову удерживать цепь от движения «по косой».

IX

… В лагерь ворвались, будто атаковали его: шум, крики. Застучали котелки, захрипели патефоны. Вслед за подводами, на которых раненые, Толя пошел к санчасти. Здесь какие-то незнакомые люди: мужчина и женщина. Чем-то очень похожие. Такими бывают муж и жена, странно, что это так, но Толя давно заметил, что муж и жена часто похожи. Высокие, светловолосые. Друг друга по имени-отчеству называют: «Федор Иванович», «Наталья Денисовна». Федор Иванович – врач, мама охотно уступила ему главную роль. Но Лина, кажется, не согласна с этим, она почти не замечает нового врача, а еще меньше – его жену. У Федора Ивановича с лица не сходит умно-вежливая улыбка, но глаза пристально-требовательные, «докторские». Такие глаза бывали у отца, когда привозили тяжелобольного.

Про какое там письмо трепался старый Тит? Однажды были слухи про отца: немцев отравил, повесили… Опять что-нибудь.

Не стоит маму расстраивать.

Она давно его увидела. Увидела и сразу как бы забыла о нем. Толя ушел. Вернулся через час.

– Мой младший, – сказала она новенькой. – Что-то сердитый сегодня.

Сказала и устало улыбнулась. И Наталья Денисовна улыбается. Она очень и как-то по-городскому красивая: тонкое узкое лицо, удивленно-счастливое, глаза очень светлые, следы помады в трещинках губ.

– Без винтовки ходил, – говорит мать, – хотела, чтобы в хозвзводе побыл, где там – упрямый!

Да она хвастается Толей! Что-то не похоже на маму.

– Дали винтовку, а он в первом бою потерял.

Ну, теперь мама как мама. Можно подумать, что именно такой (потерявший винтовку) Толя особенно нравится и маме и новенькой. Улыбаются совершенно одинаково. Они, женщины, хотя и воюют на этой войне, но чего-то не понимают и не принимают в этом мужском деле.

Толя рассказал матери про встречу с Павлом.

– Он всегда был такой неосторожный.

Наверно, после войны мама и про себя скажет лишь одно, и тоже осуждающе: «Была такая неосторожная».

Примчалась Лина. Схватила маму за локоть, зашептала. А потом глянула на Толю, округлила глаза:

– Ой, разорва-ал как!

Ну, как же, самое интересное в Толе – разорванные штаны.

Пришел Алексей (он уже разгуливает по лагерю).

– Пойду во взвод. Надоело. Да и мест у вас тут нет.

– Что ты выдумал! – Мама (на всякий случай) взяла самую сердитую ноту. Но тут же сдалась: Алексей – это не Толя, его не смутишь тем, что «расстраиваешь», что «и без вас хватает мне».

Отдыхали в лагере. Кухня, разговоры, караул. Толя и Коренной стояли на посту – на дороге, пробивающейся через густой ельник, – когда случилось неожиданное. Вдруг увидели: ведут Бакенщикова. Впереди Мохарь. Коротконогий, широкие галифе делают его совсем квадратным. В руке пистолет. За ним – Бакенщиков, почему-то без очков и почему-то в одном белье. Костяная больничная желтизна пуговиц издали бьет по глазам. Грязно-голубое немецкое белье обвисает на худом теле. Чиряки на груди, на шее, на ногах смазаны зеленкой. Все до одного. Руки назад, стянуты обрывком кабеля. И в этом кабеле что-то самое беспощадное, последнее.