Сыновья уходят в бой - Алесь Адамович

Сзади идет угрюмый парень, винтовка на плече.

Близорукими запавшими глазами Бакенщиков присматривается: кто стоит? Толе почему-то не хочется, чтобы Бакенщиков узнал его. На темном высоколобом лице человека застывшая странная улыбка. Кажется, знает человек, чего еще никто не знает. Ну да, улыбка – это стало совсем заметно, когда он узнал Сергея. (У Коренного побелели даже веснушки…)

– Прощай, Сережа…

И снова та же знающая улыбка. Такая же последняя, как жестокий кабель на худых, испятнанных зеленкой руках.

Мохарь оглянулся. Крикнул на партизана, идущего последним:

– Как идешь!

Партизан снял винтовку с плеча.

Свернули по дорожке в сторону. Тихо, потом голоса. Вдруг донесся отвратительно знакомый и в то же время непонятный («Неужели? Не может быть!») звук.

– Бьют… – Коренной сорвался с места, но тут же остановился: пистолетный выстрел, крик, еще и еще выстрел.

Долго никого не было. Снова показалась коротконогая фигура Мохаря. Угрюмый парень идет с винтовкой на весу, хотя никого уже не конвоирует. Мохарь с беспокойством смотрит на Коренного, застывшего на узкой стежке.

– Гад, нас не купит!.. – сказал Мохарь. Ему пришлось остановиться перед неподвижным Сергеем.

Второй партизан – глаза у него расширившиеся, удивленные – сказал так, будто сам сомневается, не ослышался ли:

– Кровь, а он крикнул: «Да здравствует Красная Армия!..»

– И Бакенщикова расстреляли? – глухо, не своим голосом произнес Коренной.

– Что значит «и»? – Мохарь угрожающе посмотрел на Сергея.

– Да, да, я о тех двенадцати.

– Не твоего ума дело. Смотри-ите, Коренной… Может, я ошибаюсь…

– Смотрю и запоминаю. Я молчать не умею.

– И этот не умел. Болтал, пока проболтался. Оказалось, из заключения бежал, бывший враг народа.

– Бывший? Куда же он убежал?

– Ладно, тебе можно сказать, ты, Коренной, у нас на особом счету: старый партизан.

Мохарь уже улыбается, почти дружески. Он даже не замечает, что здесь присутствует и не «старый» партизан – Толя.

– Так вот, получили мы сигнал, что агитирует. Ты, Коренной, молодец, обрывал его. Мы и это знаем. Нам все известно.

Других Мохарь называет на «ты», а про себя самого: «мы», «нам». И «мы» произносится чуть таинственно и с удовольствием. И за каждым словом: «возможно, я ошибаюсь», но таким тоном это говорится, что скорее означает: «Мы не ошибаемся».

– Ну, разобрались, признался, что был арестован, что бежал на фронт. Конечно, чтобы служить немцам.

– А перебежал к партизанам.

– Горячий ты парень, – сожалеюще говорит Мохарь, – но неопытный. Не знаешь ты людей! Заходи, поговорим. Рад буду, заходи.

Мохарь постучал по одеревенелому плечу Коренного. Странно, он точно боится по-мальчишески щуплого Сергея. Опасается чего-то в этом Сергее. Идущему сзади партизану сказал:

– Приведешь людей с лопатами.

Во взводе уже знают, уже разговоры, уже угрюмость или, наоборот, горячность. Коренной подошел к Светозарову, который молчит и как бы в сторонке от остальных.

– Ну что?

Светозаров, кажется, понял вопрос, потому что вспыхнул, а когда он вспыхивает, горбоносое лицо его и бледнеет и краснеет одновременно: сетка бугорков делается белой, даже неприятно, а ямки-оспины наливаются краской.

С какой-то тоской Коренной спросил:

– Вы с Мохарем в самом деле уверены, что он был не наш, что мог предать?

– Что значит мы с Мохарем? А если уж говорить, то я не пойму тебя. Сам же с Бакенщиковым всегда…

– Я вот и думаю теперь…

– И вообще не время и не место.

– А почему? Или оставшимся тоже не доверяете?

– Ты псих, Коренной, прямо скажу. И не хочу с тобой разговаривать.

Но тут же Светозаров заговорил:

– А помнишь, как Бакенщиков… это самое… говорил… Кого с кем сравнивал. Ну, ты знаешь, о чем я.

– Не знаю, – со злой издевкой, глядя прямо в лицо Светозарову, проговорил Сергей.

– Что, что, а это не тема! – Голос Светозарова сразу обрел твердость и уверенность.

Вмешался командир взвода. Строго и жалеюще глядя на Сергея, Пилатов потребовал:

– Прекратите, Коренной!

А Бобок и после командира слово вставит:

– Горбатого, Сереженька, могила исправит, а прямого – дубки.

Толя помнит разговор, на который намекал Светозаров. И разговора-то не было, а всего лишь одна или две фразы. А поджег Бакенщикова тот новичок из пленных, которого отправили потом в Москву.

В штабе, конечно, знают, кто он был, тот человек. Но и партизан, помнится, совсем не удивляло, что других пленных распределили по взводам и уже на дело стали посылать, а человек с не то ласковыми, не то хитрыми глазами все ходил по лагерю, будто дожидаясь чего-то.

С одобрением, удивлением, а Молокович просто с восхищением, смотрели на человека, который не перед строем, а в обычном разговоре, от себя об одном все говорит: «Иосиф Виссарионович», «Иосиф Виссарионович»… Как о близком ему человеке, к которому он снова вернулся. Значит, правда это, значит, бывает, есть! И поскольку сами хлопцы так не умели, не могли (мешало им что-то), с тем большим уважением, и даже благодарно, и даже виновато смотрели они на человека, у которого даже слезы на очах.

Но Бакенщиков и тут усомнился:

– Что этому наш мох, он себе ковровую дорожку стелет.

А когда возразили ему (на этот раз даже не Коренной, а Молокович), дескать, «правильный человек», Бакенщиков и сказанул:

– Не в том суть, чей великее и мудрее. Революцией, правдой надо гордиться, а не этим.

Случай с Бакенщиковым, горячность Коренного – это вынуждает думать о чем-то непривычном, путающем мысли.

Уселись обедать, но ни шуток, ни разговоров. Не обратили внимания и на какой-то шум. А тут вдруг бежит Молокович.

– Хлопцы, Коренной комиссара ранил!

… Никак в себя не могу прийти. Сижу в санчасти, смотрю, чтобы больных не растревожили, а в самой все дрожит. Весь день сегодня такой. Расстреляли Бакенщикова, что-то нашли. Может, и правда, но все равно тяжело. А тут еще командир позвал в штаб. Хотел обрадовать, а не огорчить. Лицо круглое, сияет. «У нас хорошая новость для вас, Анна Михайловна. Можете спокойно работать, все выяснено, все неправда. Провокация». Что выяснено, что неправда? «Известно нам стало, что ваш бургомистр распространял слухи, будто муж прислал из Германии письмо в Лесную Селибу. Пишет, что хорошо устроился, что живет в Германии, семьей интересовался».

Что тот злой бовдила[7] – бургомистр готов самого себя укусить, придумает что-либо новое, я всегда ожидала. Но что этому поверят, станут – тайком – проверять… После всего… Или все ничего не значит: «прошлые заслуги», как любит говорить Мохар? И было бы что проверять. Ну, а если даже и письмо (они ведь не знают моего мужа), что ж они, Колесов, Мохар, думают, что я схватила бы детей и полетела бы в ту Германию? Колесов, кажется, был удивлен, что я не обрадовалась. Повернулась и ушла. Не сидел бы там Мохар, объяснила бы, если сам не понимает.

Меня догнал политрук второй роты Бойко. Когда он смущен, начинает гладить, тереть ладонью и без того гладкую голову. Лицо еще не старое, но очень уставшее, а голова совершенно лысая. Он слышал разговор.

– Вы не обижайтесь, Анна Михайловна, время такое.

Мне хотелось сказать, что не теперь оно началось.

Но я не сказала этого даже Бойко, хотя умно-добрые глаза этого старого учителя располагают к откровенности. Об этом я сама с собой редко разговариваю: и без того тяжело. Можно представить, как сгорал Бакенщиков, который не умел заставить себя не думать о таком. Я все-таки не верю, что он подосланный, что-то во мне не верит…

Так хотелось мне вернуться в штаб и сказать Колесову обо всей этой выдуманной истории с письмом, обидное и сердитое сказать ему. Но там был Мохар. Не могу видеть этого человека, не могу с ним разговаривать после того, как он требовал убить Толю. Сам убежал, а мальчика расстрелять…

И надо же мне было снова пойти в штаб! Нет, хорошо, что как раз была там. Думала, застану одного Колесова, А там и Мохар и комиссар, а среди комнаты стоит Коренной Сергей. Он совсем мальчишка, хотя и взрослый, мне его почему-то жалко всегда. Я, наверно, ушла бы, потому что сразу услышала, какой разговор. Но увидела его – стоит темный как туча, – и что-то принудило меня остаться. Мохар на меня сердито смотрит, а кричит на Сергея:

– Ты понимаешь, что не мой авторитет подрываешь, а командования? И более того… Член партии, а разговорчики ведешь, как Бакенщиков какой. На старые заслуги надеешься? Не такие заслуги были у людей. Незаменимых нет. Понадобится, другие станут на нужные места. Мне… нам не заслуги твои, дисциплина нужна. Не залетай слишком.

Я сразу вспомнила, как приходила в Зорьку на встречу с начальником контрразведки Кучугурой, как пожаловалась, что тяжело, а Мохар (это он был тогда) оборвал меня: «На это дисциплина есть…»