Сыновья уходят в бой - Алесь Адамович

Головченя, всхлипнув своим нутряным смешком, хватает его за плечо.

– А? – спрашивает Савось и послушно возвращается в колонну.

Небо из конца в конец ополаскивается зарницами. После каждого сполоха привычно ждешь грома. Но грома нет, и потому все кажется чуть-чуть нереальным. Дорога вдруг вздыбилась. Толя споткнулся, перед глазами не лес, не темные спины людей, а поле, накрытое черным вспыхивающим небом.

– Что вы тычетесь, как слепые котята? – голос Носкова.

Толя поспешно вернулся на дорогу.

Черное небо кажется пустым. Но полоснет голубое зарево, и видны становятся серые глыбы, черные навалы туч. Они каменно неподвижны в короткое мгновение вспышки. Но они движутся. Новая вспышка – видишь: тучи уже по-другому громоздятся. Жутковато представлять мчащимися, ворочающимися эти каменно-темные жернова туч.

Мерно позвякивает оружие впереди идущих, штык-кинжал стучит о приклад твоей винтовки, на душе тревога и ожидание, а глаза все равно слипаются. Делаешь шаг, второй – по-оплыло… Толчок, рывок, будто в поезде. Сзади налетел кто-то, тоже уснул.

– А? Спишь?

И снова все сначала. Закроешь глаза и даже контролируешь себя: «Не сплю же, вот думаю о том, что не сплю…» Но откроешь, и такое чувство, что все-таки спал.

Остановка. Быстренько упал на землю. Каждая секунда полусна радует: спишь и радуешься – сплю! Мог бы стоять, как другие, но догадался и лег. Другие тоже начинают усаживаться на землю, а ты уже давно здесь.

— Эй, проспите станцию, – кто-то ногой толкает. Толя вскочил, легкий, счастливый, будто и в самом деле выспался.

Что это? Пулемет стучит – будто кто протянул палкой по забору. И вспышки далекие, затяжные, желтые. Это уже не зарницы. Ракеты. А в голове свежо, радостно: немного поспал. И не спешишь переключаться на тревогу… Пока еще разберутся, решат… Но спать уже не хочется. Басина Царского:

– Два рельса на человека. Ясно? Твой взвод, Пилатов, наступает на блок-пост, отвлекает на себя огонь. Ясно? Ясно, спрашиваю?

– Ясно, командир роты. – В голосе Пилатова невеселая ирония.

– Ползти, пока по обнаружат, – крутой, твердый голос. При вспышке зарницы Толя разглядел высокую остроплечую фигуру Петровского, комиссара. Впереди за черной стеной кустарника взлетают ракеты. Саму ракету не видишь, а только ее мертвящий свет: черное небо медленно, тяжело поднимается, а потом бесшумно рушится вниз. И тень твоя растет, растет, будто убегает… Снова поднимается чернота и снова падает вниз, а в это время полоснет по небу голубой свет, ждешь грома, но вместо него – торопливое татаканье пулемета. Взрыв. Бросают наугад мины.

Темные силуэты уходят в сторону ракет, а тени бегут к тебе. Время от времени Толя видит лицо Пилатова, напряженно сведенные черные брови. Подошел и тихо сказал Толе:

– Держись меня.

Шли туда, где взлетают ракеты, лениво, зло урчат пулеметы. А что-то тревожное, враждебное движется навстречу тебе, и все быстрее. Оно уже в кустарнике, который гудит от пугающе близких выстрелов. Ага, разрывные! Пули лопаются отвратительно резко, оглушающе. И это мешает понять, далеко ли, близко ли железная дорога, где другие взводы.

– Вперед, бегом! – голос Пилатова.

И сразу же зачастили звучные разрывы пуль: впереди, сбоку, сзади. Время понеслось, и люди, точно догоняя его, бросились вперед. А там, где светло от ракет, взвыло, загремело. Будто дожидалось и обрадовалось, что дождалось. Странно слышать тонущее в железном реве, несильное, беззащитное человеческое «ура». Другие уже там, на отшлифованном светом ракет открытом поле.

– Быстро, быстро, – поторапливает Пилатов. Но Толя видит, что плотные линии еловых насаждений уводят в сторону от боя, от пулеметов, от атаки. Все понимают это, но, чтобы не замечать, ускоряют бег. Словно сами себя обманывают. И Пилатов (лицо белое, растерянно-сердитое) вместе со всеми бежит по косо уводящим дорожкам. Надо бы остановиться, проламываться напрямик, через кусты, но все бегут, бегут вперед, а на самом деле – в сторону. Пули лопаются, кажется, возле самого лица, черный кустарник кипит от звучных разрывов.

Наконец остановились: слишком хорошо слышно, что пулеметы, что разрывы остались справа. Казалось, искренне удивились, что вышли не туда. Что-то говорят, советуют, требуют. Пилатов, видно, не уверен, что можно теперь вывести людей туда, где неистовствуют пулеметы, гахают мины: косое движение, которому поддался и он сам, как бы подчинило себе людей. Они не ложатся, хотя в кустарнике тесно, неуютно от разрывных. Спрашивают, чего-то не понимают, а каждому ясно, что надо идти, бежать туда. Слева, совсем рядом, застрочил автомат. Пилатов (брови сошлись, глаза безвольные и безжалостные) вдруг приказал Толе:

– Беги, ползи, узнай, кто там.

Он готов уже мстить за свою мягкость, за то, что произошло.

Толя побежал, пригибаясь. Подсвеченная желтыми ракетами чернота внезапно вспыхнула огненными взрывами. Толя упал. И не поднялся на ноги, а пополз, хватаясь за усыпанную хвойной иглицей прохладную землю.

И тут кто-то набежал на него, чуть не споткнулся. Узнали друг друга: Авдеенко, круглолицый, с желто поблескивающими глазами!

– Ползаете тут – у!

На Толю замахнулись прикладом, как на гадину. А он, вдруг повернувшись, окрысился с земли и сам почувствовал, каким отвратительно хищным сделалось его лицо.

И каким жалким. Со злостью, обидой, стыдом увидел самого себя лежащим у ног Авдеенки. Вскочил.

– Где взвод? Пилатов где? – крикнул на него Авдеенко.

– Почему – где? Здесь.

– Здесь! Ну, даст вам Петровский! Веди их сюда.

Толя побежал. Все становилось на свое место, и все делалось понятным. Почти налетел на своих и тоже крикнул, как Авдеенко:

– Вы тут? Комиссар там, ждет!

Выбежали из кустарника и сразу залегли. Правее зловеще пульсирует красное пламя. Пулеметы. Рядом кто-то выстрелил, как бы пробуя. И тогда стали стрелять, обрадовавшись, что можно что-то делать. Выстрелил и Толя, но тут же ощутил, какой жалкий, беспомощный его выстрел: куда, в кого?

Ослепляюще выросли огненные кусты – «зи-ах», «зи-ах»! Лицо само втиснулось в землю, твердую, неподатливую. Что это, зачем, кто кричит? Дико, невозможно прозвучало требовательное:

– Вперед, впере-ед…

Но Толя помнит, как он лежал у ног Авдеенки, и поспешно подхватывается. Впереди бежит высокий, остроплечий. Наверно, Петровский. Самое удивительное: он не оглядывается, он уверен, что бегут все. И правда – бегут!

Бежит и Толя, пугаясь этого, но и радуясь. «Это и есть атака, вот как это бывает…» Со страшным скрежетом взметнулось пламя справа, слева, впереди. Толя все не падал, вцепился глазами в бегущего впереди, заставляя себя бежать, хотя больше всего боялся той минуты, когда добежит и надо будет что-то делать, и он не будет знать что. Ракеты, ракеты, черное небо уже не успевает упасть, снова и снова поднимают его ракеты. Кажется, что небо, ночь поднимаются все выше, вот-вот, как поезд из-за поворота, вырвется день, внезапный, яркий, а ты останешься один на открытом поле… Тот, кто осветил местность, словно сильнее тебя, он словно власть имеет над всем, что осветил. Стремительные нити трассирующих пуль идут правее, но именно туда бегут все, туда надо бежать. Зовут, испуганно, плачуще. Раненые… Почему их не подбирают? Кто должен это делать? Где-то лежат уже и убитые. Как их найдут, кто? И не то, что убиты, а что останутся, не найдут их, кажется самым страшным.

Вдруг что-то случилось. Сразу замолкли пулеметы, тихо-тихо сделалось там, где только что все бурлило в грохоте и пламени. Взрывы перенеслись вперед, они на насыпи, вспыхивают один возле другого, как спички, уложенные головками к головке. Вот оно – «концерт»! А немцы, наверно, ничего не понимают и потому сразу затихли.

– Давай, давай!..

Крики справа, впереди, злорадно-веселые и грозные. Ракеты больше не взлетают. Только оранжево вспыхивают, движутся будто по кромке горизонта взрывы, взрывы. Да еще фигуры бегущих в нереально красной темноте и беспощадный крик: «Дава-ай! Дава-ай!» Толя не видел, не знал, кто рядом, он бежал, и ему не страшно было добежать, он не казался себе беспомощным, а наоборот – сильным и злым. Снова полоснула огненная струя трассирующих. Кто-то упал, кто-то снова стал стрелять. Неуютно от мысли, что могут в тебя свои попасть, задние. Левее насыпь, как темная стена.

Вот она, железная дорога, пахнущая чем-то забытым. А где бункер, немцы? Правее, там, где крики. Красный взрыв. Еще.

– Не стойте на насыпи! Сюда подрывники бегут!

Но так хочется стоять здесь, где час назад были они. Далеко в одну и в другую сторону, как бы отвечая зарницам, – вспышки взрывов, уходящий гул. Смотришь, слушаешь, переносясь в деревни, где теперь не спят жители, и особенно охотно – в гарнизоны, где немцы, бобики. Толю схватили за плечо. Напряженное лицо Пилатова:

– Ты? Хорошо. Уходите все: сейчас будут рвать.

… Из темноты и в темноту понеслось: «Закладывай, закладывай, закладывай…»