Седое золото - Андрей Бондаренко

Лёха достал из вещмешка просроченную микстуру от высокой температуры, растолок в ложке три горошины, капнул спирта, разведённого кипятком.

— Давай-ка, Ник, возьми другую ложку, зубы ей разожми! Правую руку её прижми коленом, да и левую крепче держи, расплескает ведь всё, шалава беспутная!

Лекарство больной скормили успешно, промучившись всего минут пять.

Блондиночка на удивление быстро успокоилась, перестала головой мотать, даже начала улыбаться во сне, гримасы строить умилительные.

Полистал Сизый тетрадь. И так повертел, и эдак, признался смущённо:

— Ты не думай, командир, что я читать не умею. Ещё как умею! Медленно только очень. А тут ещё и почерк говенный, ничего не могу разобрать. Ты уж, это — прочитай вслух, глядишь, и прояснится чего.

Забрал у него Ник тетрадку: врёт всё Сизый, идеальный у девицы почерк, каллиграфический прямо.

— Итак, начнём, — прокашлялся. — Рассказ называется "Лузеру — саечка". Автор — Андрес Буэнвентура. Незнакомый какой-то автор. Слушай, — начал читать громко, с выражением:

"Джон стоял на краю гигантской скалы, гордо нависающей над каньоном Большого Колорадо, красивейшей горной страны Северной Америки.

Таинственные голубые дали, бездонное синее небо над головой, пугающий чёрный Провал под ногами, белый-белый искрящийся снег вокруг.

Всё это завораживало до безумия.

Глаза юноши наполнились слезами, красиво очерченный рот приоткрылся…

— Лузеру — саечка! — раздался звонкий голос.

Горячие девичьи пальчики резко, но одновременно нежно, коснулись нижней челюсти Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы молодого человека громко цокнули — верхние о нижние.

Через секунду-другую раздался громкий смех.

Горное эхо нежно разделило этот смех на части, многократно умножило, превращая его в многооктавное пение неведомых могучих колоколов, сопровождаемое неистовой подпевкой миллионов серебряных крошечных колокольчиков.

Джон вовсе и не обиделся: это всего лишь Бекки — веселится, как всегда.

Как можно обижаться на такую девушку? Озорные голубые глаза, длинные, блестящие на солнце каштановые волосы, ну, и всё остальное — вы понимаете, надеюсь?

Тем более что неделю назад Джон Тревол сделал Бекки Смит вполне недвусмысленное предложение — в присутствии уважаемых свидетелей, — на которое вышеозначенная Бекки дала самый недвусмысленный положительный ответ, подкреплённый самым недвусмысленным, жарким поцелуем. Что же вам ещё, непонятливые наши?

На следующее утро Джон бодро шагал в сторону железнодорожной станции. Необходимо было встретить с Еженедельного Трансконтинентального груз хитрого французского медного припоя. Разве я вам до сих пор не сказал, что Джон Тревол работал помощником кузнеца, а сама кузница квартировала в славном городишке Вест-Хем?

Утро выдалось славное, солнечное. В кроне деревьев цокали белки, в кустах орешника звонко чирикали какие-то мелкие пичуги. Дорогу к станции пересекал бодрый ручей, в котором так же бодро плескалась крупная форель.

Джон не смог удержаться, срезал охотничьим ножом гибкий ореховый прут, достал из внутреннего кармана пиджака дощечку с намотанной на неё готовой снастью, — через час пяток крупных форелей уже висели на кукане, опущенном в тот же ручей.

— На обратном пути заберу, чтоб свежими были, — решил наш герой.

А к приходу поезда Джон опоздал. Взобрался на Привокзальный холм — а вот он, поезд, отходит уже.

С холма — вся станция как на ладони. Вон Хромой Хэнк тащит клетку с гусями, вон миссис Нэддинг племяшку, с поезда встреченную, ведёт за руку.

А это кто?

Господи Всемогущий, да это же Бекки: идёт себе рядом с каким-то квадратным щёголем в чёрном цилиндре, за руку его держит, взволнованно щебечет о чём-то.

Святые Угодники, да она же его в щёку целует!

Здесь вот шторка у Джона и упала.

Поскрипел он зубами на Холме немного — часик-другой.

Потом на станцию отправился. Нарезался там отважно кукурузным контрабандным виски, до визга поросячьего, да и сел в первый проходящий поезд.

Поезду то что, постоял на станции минут двадцать, попыхтел недовольно и умчал нового пассажира куда-то в безумную даль.

Прошло без малого три года. На берегу океана стоял молодой католический священник — отец Джон — и думал о всяких разных разностях.

Обычно, если вы находитесь на берегу моря — например, на пляже славного городка Ниццы или, допустим, какой-нибудь там Канберры, — стоите и глядите себе под ноги, а потом медленно поднимаете голову, то вашему взгляду последовательно открывается череда изысканных картинок: песок, песок, море, море, линия горизонта, небо, небо, небо…

Но так бывает далеко не везде и не всегда.

Например, на набережной Карибского городка Сан-Анхелино, поздней весной или в начале лета, при полном безветрии, на рассвете — между шестью и семью утренними часами, череда картинок будет иной: песок, песок, море, море, море, море (а может, уже небо?), точно небо (а может, еще море?), море…

И никаких фокусов: просто море и небо — совершенно одинакового, ярко-бирюзового цвета, линия горизонта отсутствует, небо и море сливаются в нечто единое, неразделимое и неразгаданное….

Ничего прекрасней нет на белом свете.

Если вы еще не наблюдали этого чуда, то вы — счастливчик, у вас впереди первое, ни с чем не сравнимое свидание с ним.

Ну, а тот, кто уже стал свидетелем сего непознанного, покидает этот блаженный берег только по крайней необходимости или по зову сил Высших…

Сан-Анхелино наконец проснулся.

Многочисленные женщины и мужчины заторопились куда-то по узким, мощеным диким необработанным камнем, улицам: кто-то по делам, но большинство — просто так, ради променада, пока не наступил полуденный зной, а следовательно, и сиеста — четырех, а то и пятичасовой послеобеденный сон где-нибудь в прохладной тени.

В бухту, надсадно подавая хриплые гудки, ввалился грузный лесовоз «Кьянти», оставляя за собой мазутные пятна и устойчивый запах керосина.

Оранжевое, все еще утреннее и поэтому не особенно злобное солнышко выглянуло из-за ближайшей банановой рощи.

Оптический обман тут же приказал долго жить, меняя цвета и перспективы.

И вот уже нежно-зеленое море было безжалостно разлучено с голубовато-лазурным небом — будто кто-то торопливо провел по прекрасному полотну тупым ножом, оставляя где-то вдали грубый шрам — линию горизонта.

Нежное прохладное утро тихо и незаметно скончалось, родился безжалостный в своей грядущей жаре новый тропический день.