Любовницы Пикассо - Джин Макин

– черные вороны, дурные знамения грядущих перемен. В основном на них не обращали внимания. Венеция была центром развлечений, а не политики, однако можно было слышать тихие разговоры лавочников и пожилых людей на скамьях: они жаловались на их чванливость и жестокость. Но никто не жаловался громко. Самые могущественные люди в Венеции были сторонниками Муссолини. Он и его богатые дельцы возводили новые особняки и устраивали ежемесячные празднества.

La Serenissima[46], которая постепенно скатывалась в бедность и обветшание, заблестела новыми красками и позолотой на отмытых фасадах благодаря новым хозяевам.

Те, кто заводил речи против Муссолини и набиравшего силу фашистского движения, оказывались на обратной стороне городского благоденствия. Их торговля приходила в упадок; их клиенты были распуганы шайками карманников и бандитов, собиравшихся у входа.

Однажды, когда мы ходили по магазинам Риальто вместе с Линдой, то увидели мясника (судя по его окровавленному кожаному фартуку), окруженного группой чернорубашечников, которые насмехались над ним, толкали и пихали. Чернорубашечники были молодыми здоровяками – пятеро против одного пожилого человека.

Люди в основном проходили мимо, как бы ничего не замечая. Мы с Линдой остановились, и я шагнула вперед, но чья-то рука удержала меня на месте.

– Нет, – сказал голос. – Не вмешивайтесь.

Это был торговец, у которого Линда вчера приобрела дюжину белых лайковых перчаток.

– Они побьют его? – спросила я.

– Возможно. И вас тоже, если попадетесь под руку. – Он сдвинул кепку вперед, чтобы закрыть лицо.

– Но что сделал этот бедняга?

– Отказался повесить портрет Муссолини в своей лавке. Идите домой; здесь вы ничего не сможете сделать.

– Пошли, Сара! – Линда взяла меня за руку. – Он прав. Давай уберемся отсюда!

Ее руки дрожали, и она побледнела под красными пятнами румян на щеках.

Мы вернулись на виллу, поднялись по роскошной широкой лестнице и закрыли за собой тяжелую двустворчатую дверь. До конца дня я мучилась от стыда. Я была американской привилегированной женщиной. Наверное, я могла что-то сделать или сказать, чтобы предотвратить надвигавшееся избиение. Все мы ощущали запах насилия, разлитый в воздухе.

В тот вечер мы отужинали в ресторане под открытым небом; огоньки ламп и свечей красиво отражались в воде Гранд-канала. Гондольеры пели, проплывая мимо. Такой разительный контраст с дневными событиями! Намек на безобразие под внешним налетом цивилизации. Иногда я ощущала присутствие этого скрытого, потаенного, даже иного мира и в Париже. Вывески «только для инвалидов войны» напоминали: хотя Великая война закончилась, никто не мог обещать, что продолжения не будет.

Линда не упоминала о дневном происшествии. Я понимала, что ей хотелось поддерживать нейтральный и беззаботный разговор о следующем оперном сезоне в Ла Скала, но все-таки рассказала Джеральду и Коулу о мяснике, чернорубашечниках и продавце перчаток, который велел нам не вмешиваться и возвращаться домой.

– Он был прав, – сказал Коул после долгого раздумья, нарушив легкий тон застольной беседы.

– Да, он был прав, – согласился Джеральд. – Вы могли пострадать. Полагаю, такое часто случается после хаоса войны; люди хотят безопасности, возвращения к подобию нормальной жизни. Поэтому они дают авторитарным лидерам возможность выдвинуться вперед и прийти к власти. Италия и Германия уже содрогаются перед Муссолини и Гитлером, его немецким имитатором. В России правит Сталин. Думаю, следующей будет Испания: там уже начинаются мятежи и беспорядки.

Джеральд накрыл мою руку своей и осторожно сжал. Старый жест утешения: «я с тобой, я тебя понимаю». Наши взгляды встретились, и Венеция отступила на задний план. Как обычно, на меня снизошел покой, и я ощутила прилив животного уюта. Но потом Коул отпустил шутку, Джеральд рассмеялся, и момент прошел.

Я чувствовала, что, как и Венеция, нахожусь словно в двух параллельных реальностях. Одна была милой и приятной, другая – скрытой, потаенной, ожидавшей своего часа. В первой реальности мы с Джеральдом оставались молодыми, влюбленными и счастливыми, но во второй старились и изменялись. Мы критически оценивали, кем можем стать и какие перемены нас ожидают. Мы становились разными и отдельными друг от друга, и я боялась этого больше, чем всего остального.

За сомнениями, страхами и любовью оставалось воспоминание о Пабло Пикассо, набросившем свой пиджак мне на плечи, чтобы я не мерзла. Ощущение его взгляда на пляже – более острое, чем тепло солнечных лучей.

Заметил ли Джеральд, что иногда я умолкаю и погружаюсь в себя? Вряд ли. Однако и сам он иногда выглядел отстраненным.

Каждый вечер Линда придумывала новые развлечения: званые ужины на полсотни человек, если не больше, костюмированные вечеринки с нанятыми квартетами камерной музыки, переходившими из одного зала в другой… Жизнь на широкую ногу, соответствующая роскошному дворцу.

– Расскажи нам о Пикассо, – часто просила меня она перед гостями на званом ужине. – Они познакомились еще в Париже, – поясняла Линда, – и у Пикассо есть вилла рядом с Антибом, где остановились Сара и Джеральд. Какой он на самом деле, Сара? Расскажи о нем!

– Давай, Сара, расскажи нам! – в голосе Джеральда звучала неожиданная резкость, которой не было раньше. Выходит, он заметил, насколько мы с Пабло сблизились за последнее время? Заметил – и ничего не сказал?

Каждый вечер мне приходилось повторять одно и то же.

– Он обаятельный, – говорила я. – Темпераментный, какими бывают многие художники. Души не чает в своем сыне.

Линда разочарованно смотрела на меня и меняла тему.

Все это было невыносимо скучно и утомительно. Я скучала по пляжу и детям. Гадала о том, как Пабло и Ольга ладят друг с другом, вернулась ли в Париж Ирен Лагю… Мне было интересно, не случилось ли у Анны новых неприятностей в отеле.

И, как ни странно, я тосковала по Джеральду. В Венеции мы гораздо реже виделись друг с другом, чем в нашей маленькой гостинице в Антибе. Они с Коулом ежедневно запирались в музыкальной комнате, которую Линда заполнила резной мебелью из красного дерева вдобавок к двум пианино, взятым напрокат. Я не винила их в затворничестве – они посвящали свое время творчеству, но мне было одиноко.

Я осознала: меня привезли сюда, чтобы составить компанию Линде и развлекать ее, пока наши мужья занимаются работой. Я сопровождала ее в экскурсиях по всем достопримечательностям Венеции: художественным галереям, мостам и дворцам. Проводила с ней долгие часы в гондолах, скользивших от площади Сан-Марко до Санта-Лючии, где заканчивалась вода и начиналась железная дорога. Разумеется, она наняла личную гондолу с гондольером на все лето.

– Конечно, это не высокая мода, какую можно видеть в Париже, – извиняющимся тоном произнесла Линда, когда мы остановились возле очередной лавки, чтобы купить кружевную шаль – такую тонкую, что ее можно было