Любовницы Пикассо - Джин Макин

стихотворение? «О старых мастерах», – думала я. Однажды я прочла его Пабло, но он не принял дух трагедии, а просто сказал: «Думаю, Оден имел в виду Брейгеля[44] или Ван Дейка[45]».

Я грелась на солнце, засыпала под плеск волн, радовалась детским играм, своему браку и удовольствию просыпаться поутру навстречу новому дню в земном раю. Солнечный свет, детский смех, мой муж, готовившийся к дневной работе, к походу в импровизированную студию в сарае рядом с гостиницей, где мог рисовать.

Но мое недовольство становилось все больше, как упрямый росток, пробивавшийся сквозь трещину в скале. Ощущение отсутствия, еще более острое, чем в тот вечер на барже, когда Пабло накинул свой пиджак мне на плечи.

Однажды днем, когда Пабло и Ольга вместе пришли на пляж, жара была подобна одеялу, порой успокаивавшему, порой удушливому, а небо выцвело почти добела. Мы слишком устали от жары даже для разговора.

Звук карандашей Пабло, шуршавших по бумаге, соперничал с цикадами. Я уснула на одеяле с раскрытой на лице книгой и проснулась, когда ощутила на себе его взгляд. Карандаш яростно сновал по бумаге.

– Почему вы носите жемчужные бусы, принимая солнечные ванны, и поворачиваете их на спину, а не на грудь? – спросил он.

Это был вопрос художника: в нем отсутствовала интимная близость друга или любовника. Ему была нужна информация для рисунка, не более того.

– Всегда их ношу. – Я села и протерла глаза. – И поворачиваю их на спину, чтобы сбить с толку дьявола. Он не понимает, прихожу я или ухожу, поэтому не может поймать меня.

На самом деле это была старая ирландская шутка о том, почему мужчина носит кепку задом наперед, которая неизменно смешила Джеральда.

Пабло не стал смеяться. Он кивнул и продолжил рисовать.

– Давайте посмотрим? – сказал Джеральд. Он встал с одеяла и заглянул за плечо Пабло. Солнце было мерцающим золотистым шаром за его плечами.

– Это ты, Сара. Спящая. Как прекрасно!

Благоговение в голосе Джеральда тревожило меня. Одно дело – восхищаться великим художником, но совсем другое – когда дух этого художника нацелился на твою жену. Мне на секунду захотелось, чтобы Джеральд ревновал.

– Дайте посмотреть! – Я встала, отряхнула песок с ног и обернула полотенце вокруг бедер, прежде чем наклониться над другим плечом Пабло.

Он нарисовал меня с тюрбаном на голове и драпировкой, закрывавшей ноги и туловище. Это был благопристойный рисунок, лестный и нежный. Он пробудил во мне дьявольские мысли. Каково было бы позировать для Пабло обнаженной, как Ирен Лагю? Но Ирен, как все знали, была его любовницей – раньше и теперь, время от времени. Вызывающие искорки в его глазах, аромат духов, не принадлежавших Ольге…

Я заставила себя сосредоточиться на рисунке и не обращать внимания на фантомное ощущение табачного запаха от мужского пиджака, наброшенного мне на плечи.

Тем летом стиль Пабло неощутимо изменился. Он постоянно экспериментировал и всегда искал новые способы переосмыслить увиденное. Его рисунки стали напоминать античные скульптуры – те прочные колоннообразные формы, которые поддерживали крыши древнегреческих храмов и украшали древнеримские бани. На его рисунке я частично утратила прежнюю мягкость, склоняясь к античной монументальности, нежели к кубизму.

– Дай посмотреть! – потребовала Ольга. В тот день она пришла на пляж с Полем – возможно, чтобы присматривать за Пабло.

Она посмотрела из-за моего плеча.

– Такое никогда не продать, – фыркнула она. – Бесполезная вещь!

Пабло издал звук, похожий на смех, но им не являвшийся.

– Деньги! Это все, что живопись значит для нее.

Слышала ли его Ольга? Она остановилась в полушаге, темная ткань платья льнула к ее стройным ногам живописными складками.

– Что ты сказал обо мне? – спросила она высоким дрожащим голосом.

Пабло не обратил внимания и продолжил рисовать. Я понурила голову, как виноватый ребенок, хотя именно его реплика заледенила ароматный воздух. Ольга отступила за пределы своей аккуратно проведенной демаркационной линии на пляже.

Я собиралась что-то сказать Пабло, напомнить ему о тяготах Ольги и годах бродяжничества после бегства из России. О том, что она заслужила доброе отношение. Но промолчала.

– Молчите! – велел он потом, когда я вышла из очередной дремоты. Солнце стояло низко, на пляже было тихо. – Сидите неподвижно. Вот так, склонив голову к плечу.

Где Джеральд? И мои дети? Или я забыла, как мы остались одни? Находилась ли моя семья поблизости, пока я сидела и ежилась каждый раз, когда карандаш Пабло прочерчивал очередную линию в этюдном блокноте? Тихие, ласкающие звуки…

Нет ничего более чувственного, чем когда тебя рассматривают, изучают изгибы твоего тела, текстуру кожи, переводя в образ, который одновременно является и не является тобою. В произведение искусства.

– Я возвращаюсь в гостиницу, – сказала я, когда взяла полотенце и недочитанную книгу.

* * *

В тот вечер Ольга и Пабло отужинали с нами по настоянию Джеральда. Где-то посредине трапезы Пабло пролил целый бокал розового вина, которое едва успел распробовать, пока мы с Джеральдом пили от души.

Пабло демонстрировал воздержанность и всегда оставался еще трезвым после того, как его собутыльники переходили от приятной беседы к пьянству. Он ел плотно, но мало, а пил еще меньше. «Как монах», – иногда думала я. Сберегал себя для внутренней жизни, для работы.

Но в тот вечер он пролил вино, оставив на белой скатерти розовое пятно в форме Африки. Пикассо встал, зачарованно глядя на это.

Ольга вскрикнула и выскочила из-за стола, пока вино не успело испачкать ее наряд – кремовое шифоновое платье. Пабло отстраненно посмотрел на жену и вернулся к пристальному изучению пятна, расползавшегося по скатерти.

Я заметила Анну: она стояла в тени дверного проема и глядела на Пабло.

– Джеральд, подвинь тарелки, – сказала я. – Я собираюсь замочить эту скатерть.

Мы быстро убрали посуду, чтобы я могла снять ткань с одной стороны стола, потом – с другой и унести ее.

В кладовой я размешала мыло в воде в большом тазу и запихнула туда скатерть. Услышав шаги за спиной, поняла: это Пабло.

Он остановился недалеко от меня; нас разделяли лишь несколько дюймов. Его зрачки, расширенные в темноте, блуждали по моему лицу, но я знала: он видит не меня, а лишь углы, плоскости и тени. Пикассо первым отступил, повернулся и вышел из комнатушки.

Моя рука непроизвольно потянулась к его плечу, чтобы остановить и позвать обратно. Это было машинальное, чисто рефлекторное движение, лишенное мысли и намерения: призыв одного животного к другому. Но Пабло уже вышел за пределы моей досягаемости. Я испытала такое сильное облегчение, что на секунду закружилась голова. А потом мне едва