Жена врага - Юлия Булл

только одна мысль: «Зачем он это сделал?..» А сделал-то в принципе ничего, просто его лицо отличалось от дневного. Его глаза блестели, видимо, алкоголь сыграл роль, волосы были слегка взъерошены, но это придавало только еще больше привлекательности ему. Его сорочка была распахнута наполовину, рукава закатаны до локтей, вдоль шеи немного выделялся кадык, но не сильно, в меру. Свет в комнате был слабый, но полная луна, видневшаяся в окне, хорошо освещала его фигуру.

Он приблизился ко мне. Его дыхание было тяжелым, но ритмичным. Рот немного приоткрыт, но это были не признаки простуды, он был возбужден, до меня наконец-то дошло это.

– Хочешь что-нибудь? Выпить? Или, может, ты голодная? – он произнес последнюю фразу, сглотнул слюну, сделал легкий вздох и посмотрел прямо мне в глаза.

– Нет. Спасибо. Я не голодна.

Договорив последнее слово, я думала, поперхнусь от сухости во рту и начну кашлять, но Ганс тут же отошел в сторону стола, где на подносе стоял графин с цветной жидкостью. Он повернулся вновь ко мне спиной. Немного расправив плечи, выпрямился, наклонив голову сначала в одну сторону, а потом в другую, и снова вернулся в свое положение. Наполнив рюмку чем-то, взял ее за ножку двумя пальцами и протянул ко мне. После чего посмотрел мне прямо в глаза.

– Возьми.

– Спасибо.

– Мария. Звучит как еврейское имя, да? Хотя красивое имя Мария. Но у вас, русских, оно так не произносится, да?

– Чаще употребляют Маша.

– Маша. Но лучше Мария.

– Согласна.

– Я ничего плохого тебе не сделаю. Пей. Не бойся. Это ликер, он сладкий.

– Я не боюсь.

– Ты вся дрожишь, возможно, от холода, если это не страх. Сегодня ночь особенно холодная. В России, наверное, уже снег в это время года?

– Возможно.

– У тебя есть муж?

– Был. Умер.

– На войне?

– Нет.

– А дети? Дети есть?

– Да, сын.

– А где он сейчас?

– Я не знаю. Я… У меня нет сведений. Мы были разлучены до войны.

– Ты хочешь увидеть его снова?

– Очень хочу. Я не забываю о нем.

– Почему? Почему ты не такая, как все?

– Не понимаю вас.

Ганс взял меня под локоть руки, в которой я держала рюмку, приподнял чуть выше и направил ближе к лицу, чтобы я выпила содержимое. Я выпила залпом сладкую, тягучую жидкость. Во рту появился приятный вкус карамели. Ганс забрал у меня рюмку и провел тыльной стороной своей руки по моей щеке. Потом приподнял слегка свисающий локон и заправил его за ухо, касаясь моей шеи. Посмотрел на волосы и немного вдохнул воздуха. Я не могла сдвинуться с места и, не понимая, что происходит, просто стояла с ощущением судороги в ногах. Ганс стиснул зубы, сомкнул губы, немного прищурил глаза и стал меня рассматривать. Я наблюдала, как все поджилки ходуном ходили на его лице. Но это был признак не угрозы, нет, он будто сопротивлялся чему-то, сдерживался. Ганс приблизился ко мне еще ближе. Я вновь почувствовала его дыхание, а спустя мгновение его касание свежей щетины на моей щеке. Но он тут же резко отошел от меня, нахмурившись, сказал:

– Ты можешь идти. За дверью патрульный, он тебя проводит.

Я попыталась совладать с собой, что давалось с трудом, но попытка удалась, и я быстро удалилась.

Глава 31. Бессонные ночи

Весь декабрь было невыносимо находиться в лагере. Я продолжала помогать нашей надзирательнице. Практически каждую неделю выносили тела из бараков. Все чаще забирали женщин на проведение операций, после которых не возвращались, а если и возвращались, то горели сутками в агонии, пока их жизнь не обрывалась.

Зима была для меня непривычная, без сильных морозов. И воздух отличался, хотя порой было не разобрать, чем пахло, ведь крематорий работал круглые сутки, выбросы так и витали над всей территорией.

Иногда становилось не по себе от взглядов женщин, которые находились вместе со мной в бараке, но мне бояться было нечего, это у нас на Родине в лагере могло случиться что угодно, и охрана закрывала глаза на разборки среди сокамерниц, это было неким развлечением для конвоиров, наблюдая за подобным зрелищем. А тут до смерти забить могли только немцы, но не друг друга узники, лишь только в редких случаях.

Приближался новый, 1943 год. В голове не укладывалось, как быстро время пролетело. За последний месяц я чувствовала, как похудела, потеря веса была на фоне стрессов. Ночи напролет меня преследовала бессонница. На сон и так было выделено мало времени, так он еще был беспокойным. Под стоны, кашель, всхлипывание людей было просто невмоготу заснуть, но я продолжала молча лежать на своем месте в ожидании, когда же провалюсь в сон.

Сны так и не появлялись, лишь какие-то воспоминания из детства всплывали. Пыталась не думать каждый день о сыне, чтобы не наводить тоску и делать себе больно. Мысль мучила, конечно: что с ним, как он? Как Колька и младший братик? В какой-то момент мне казалось, что я больше не хочу жить, но, вспоминая Юру, братьев, продолжала волочить свое существование. Каждый свой день старалась прожить как можно быстрее, торопила время, и на удивление оно действительно пробегало.

Практически забыла Алексея, только если дата на календаре была с ним связана. О Захаре тоже перестала думать. Мне не было совестно за то, что не думала о том, кого нет. Мне не хотелось тосковать и вспоминать какие-то моменты. Мне было тошно от того, где я и как долго это будет продолжаться. Ведь в какой-то момент я буквально стала думать о том, как бы самой угодить в эту печь, сгореть дотла, чтобы прекратились все эти каторжные дни. И если каторжные дни выматывали, оставляя без сил, то дни менструации давались еще сложнее и вдвойне больнее.

Условия по проживанию были ужасны. Порой хотелось всю кожу с себя содрать, от грязи или от сухости она реально вся чесалась. В один из дней была большая очередь в туалет, кто-то и не доходил вовсе, охранники стали избивать за это, и многим даже не дали возможности помыться, а заставляли оставаться в испачканной одежде и спать даже так. Претензии должны были быть к кухне, а не к тем, кто не донес содержимое в кишках до горшка, но это никого не волновало. Благо такое больше не повторялось. Но именно в те дни было невыносимо. В немецком лагере действовало правило, что для туалета отведено специальное место, что же касалось лагерей на моей родной земле, то там хоть в ведро, хоть за углом барака, хоть под кустом.

На свою бледность я уже не обращала внимания. Мое тело было истощенным, ребра так и выделялись, словно одна кожа на скелете была. Хоть моя порция дневная и считалась среди узниц приличной, все равно приходилось голодать, а тому была причина. Иногда приходилось делиться своей пайкой втихую, но лишь с теми, кому можно было доверять, стукачей хватало, и они могли заложить запросто, лишь бы мое место занять. Благо языком не владели, чтобы донос устроить. Однажды среди узниц одна из девушек забеременела, боясь, что ее отправят, как и многих других в таком положении, на очередной эксперимент или, того хуже, напрямую в печь, она старалась скрыть правду. Выкидыш спровоцировать у нее не получалось, как это удавалось другим узницам. Выходить обслуживать мужчин с каждым разом давалось нелегко, скрыть чуть выпирающий живот становилось еще сложнее.

Я понимала и свои риски, если обнаружат беременную и я об этом не сообщила, голова моя с плеч. Но я оправдывала себя тем, что раз живота не видно, то какие претензии ко мне. А в графике прихода критических дней по заключенной все заполнялось как следует, я к ней «туда» не заглядывала. Плановый прием к гинекологу не состоялся, ссылаясь на кишечное отравление, а дерьмо врачи больше всего ненавидели. Тем более девушка была мусульманка, единственная, кстати, этой веры среди заключенных в моем бараке.

В один из дней посреди ночи устроили обыск в бараках, вновь попытка побега. На этот раз две