Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он держится совершенно запросто и с большим добродушием, он по-французски пытает меня о различных предметах, однако ум мой настолько полон тревоги, что я так пока и не сумел сколько-нибудь заметным образом усовершенствоваться в языке, что вызывает у меня невыразимую досаду, ибо беседовать с подобными тяготами – занятие вовсе не приятное[188].
Трудности общения и рост тревоги насчет его петербургской миссии не помешали Томасу по достоинству оценить красоты города и его увеселения. «Блеск двора и великолепие здешних дворцов поистине изумительны», – с восторгом писал он Генри. В Зимнем дворце имелся собственный театр на 600 мест, «такой же огромный, как Ковент-Гарден», там ставили спектакли на французском и русском, а кроме того, устраивали концерты, в которых порой участвовали 190 исполнителей, игравших «самую превосходную музыку, какую мне доводилось слышать». Все это оплачивала императрица, каждый вечер посещавшая театр вместе с Павлом. В осеннем сезоне следовало ждать начала маскарадов с «танцами, игрой в карты, вином, засахаренными фруктами», тоже за счет императрицы. Врач посетил и великолепный бал. Он писал: «Полагаю, во всей Европе не найти столь же веселого двора».
Томас давно оставил в прошлом простоту жизни, свойственную его давним предкам-квакерам, но безудержное придворное веселье, сопровождавшееся вечными пирами, являло собой разительное отличие от его скромных хартфордских привычек, среди которых числился один-единственный порок, к тому же довольно невинный: время от времени доктор любил пропустить стаканчик солодового виски[189]. «Мы предаемся жизни, полной роскошеств, к тому же мне весьма недостает физического упражнения, так что я опасаюсь, как бы не пострадало мое здоровье, – беспокоился он. – Я не садился на лошадь с тех пор, как покинул Англию, за исключением двух верховых поездок с великим князем, да и то мы катались не слишком быстро и не слишком далеко». Кроме того, доктор опасался совершить какой-нибудь светский промах среди изощренных протоколов, существовавших при российском дворе. Он признавался Генри, что оказался не слишком подготовлен к такой жизни: «Я не раскаиваюсь в том, что согласился на это путешествие, однако уже несколько раз с изумлением обнаруживал, что едва не допустил громадную оплошность; такое вообще часто бывает здесь со мною, чему ты легко поверишь, зная меня как человека довольно беспечного, к тому ж я оказался посреди обстановки совершенно отличной от всего, к чему я привык в собственной своей жизни».
На самом деле Томасу не следовало беспокоиться. В письмах к Генри он ни разу не уточнял, в чем состояли его реальные светские промахи, да и потом, Екатерине важнее были его ум и честность, чем соблюдение каких-то правил этикета. Она всецело доверяла своему новому врачу и даже пригласила его в свои приватные покои в императорском дворце, подальше от давящей публичности. «Это человек остроумный, прямодушный, свободомыслящий, и я убежден был, что открытость его манеры завоюет ему известную свободу в общении с великой дамой», – писал Джон Томсон, шотландский купец, работавший в Петербурге и утверждавший, что был свидетелем ежедневных встреч между врачом и пациенткой[190]. Томас, скромный медик, привык к вежливым врачебным визитам в гостиные сельского Хартфордшира или Лондона, теперь же он обнаружил, что обсуждает предстоящую прививку с российской императрицей, сидя на ее же кровати, причем иногда рядом с ними располагался ее любовник.
«Он [Димсдейл] ежеутренне мог вполне вольно входить в ее опочивальню», – записал Томсон:
Они беседовали вдвоем час или два, в зависимости от того, сколько времени она могла уделить ему, и манера его ничуть не менялась оттого, что он сидит с нею тет-а-тет на покрывале кровати. Никто не мешал им, разве что граф Орлов, часто устраивавшийся рядом с ними на покрывале третьим. Она просила доктора говорить ей по-английски то, чего она не понимала по-французски, и эти его английские фразы она понимала вполне. У нее вошло в привычку обращаться с ним как со стариком и с задушевным другом, и она просила его удалиться, лишь когда ей пора было готовиться принимать других. …Она была очарована простотою обращения своего врача и совершенно решилась подвергнуться прививке.
Екатерина искусно умела пользоваться могучей силой публичного образа, однако наслаждалась и его противоположностью – игривой фамильярностью. Подобно тому, как она коллекционировала бесчисленные произведения искусства, чтобы повысить репутацию России как страны цивилизованной, она с удовольствием коллекционировала людей. Томас, специалист в своей области, человек прямой, пусть и немного неловкий, любезный, но не льстивый, радовал ее чрезвычайно. Доктор имел дело с научными законами, рациональностью, бесстрастным взвешиванием фактов и доказательств. Именно эти ценности Просвещения она надеялась внушить народу, развитию которого, как ей виделось, мешали суеверия. К тому же врач прибыл из Англии, культурой которой она восхищалась и политической дружбой с которой Россия так дорожила, стремясь всемерно укреплять ее. Торговый договор с Британией, продленный всего двумя годами ранее, стимулировал и без того процветающие торговые связи между двумя странами и увеличил численность энергичного сообщества британских купцов, дипломатов, врачей, садовников, учителей и даже цирковых артистов, живших и работавших в Петербурге[191].
Целый участок берега Невы, тесно уставленный великолепными купеческими домами, назывался Английской набережной, а русские аристократы-модники вовсю демонстрировали свою любовь к английским товарам, от тканей и посуды до экипажей, охотничьих собак и бертонского эля{21}[192]. Екатерина никогда не была в Англии, однако часто хвалилась своей англоманией, провозглашая, что среди англичан чувствует себя «как дома»[193]. Посол Кэткарт, очарованный императрицей уже после нескольких недель своего пребывания в Петербурге, писал Уэймуту: «Предшественникам моим, как явствует из их писем, Россия виделась находящейся под французским влиянием по склонностям своим, обычаям и образованию. Теперь же Россия под влиянием твердых, решительных и громко провозглашаемых мнений императрицы определенно стала английской, что еще более усилится под действием всех созданных ею учреждений».
При дворе Томаса называли «этим английским доктором», как он сообщал Генри: «Ко мне, без всякого сомнения, с величайшим почтением относятся все, в особенности же императрица, от коей я получил, как мне говорят, благодеяния более значительные, нежели когда-либо получал иностранец». Не устанавливая условий, на которых он согласен работать, врач (как он сам обнаружил) в глазах Екатерины невольно превратился из наемного мастера в «джентльмена, который наносит мне визит»[194]. Впрочем, предложение Екатерины являться к ней в любое время не вскружило ему голову, поспешно заверял он своего друга: «Я не злоупотреблял сими любезностями, нанося неподобающие визиты, однако порою посещал ее величество, когда этого, как я полагал, требовали мои обязанности».
Между врачом и пациенткой складывалась примечательная связь, основанная на взаимном уважении и взаимной приязни, но Екатерина упорно продолжала торопить его с прививкой. Хотя шаткие ранние годы ее правления миновали, само ее незаконное восхождение на престол по-прежнему требовало, чтобы она постоянно укрепляла свой авторитет правительницы, стремясь, чтобы народ больше доверял ей. Женщина, чьим символом считалась трудолюбивая пчела, вставала до рассвета и всегда была занята делом. И ей было чем заняться: внимания государыни требовали и ее Уложенная комиссия, и другие внутренние реформы в области здравоохранения, образования и сельского хозяйства, и ее программа поощрения развития культуры. Ученые и путешественники-исследователи разъезжались по всевозможным направлениям, чтобы нанести на карту отдаленные уголки Российской империи. Екатерина просила присылать ей новости об экспедициях, в ходе которых планировалось в будущем году наблюдать прохождение Венеры по диску Солнца. «Она руководит всякой работой и вникает во все подробности, притом весь ее разговор вертится вокруг различных усовершенствований», – с восхищением сообщал Кэткарт.
Между тем за пределами основных российских земель возникали более серьезные проблемы. Ситуация в Польше накалялась: там начались восстания антироссийских патриотических сил, что побудило
