Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд

Вид на Старый Зимний дворец. Санкт-Петербург, 1753 г. Художники – Ефим Виноградов и Иван Соколов

5. Приготовления

…вы призваны к делу столь важному…

На следующее утро Димсдейлы проснулись в своих изящных комнатах, распахнули окна и вдохнули теплый воздух позднего петербургского лета. Несколько недель перед ними мелькали пейзажи, они долго тряслись в дилижансе, так что теперь отец и сын радовались покою. Подобно другим западным путешественникам, приезжавшим сюда до и после них, они были поражены величественностью города, его непривычной, какой-то сказочной красотой. Всего за несколько недель до их приезда Уильям Ричардсон, учитель детей лорда Кэткарта, нового британского посла в России, прибыл в столицу по морю. Он так описывал виды, открывшиеся ему с воды: «Местность вокруг Санкт-Петербурга весьма лесистая, так что, приближаясь к городу, прежде видишь крыши и шпили, покрытые жестью и медью, а кое-где и позолоченные; они словно бы вырастают из лесной чащобы»[171].

Еще один английский гость писал: «Виды на берега Невы представляют картины самые великолепные и оживленные из всех, какие мне случалось созерцать. Река во многих местах столь же широка, как Темза в Лондоне, к тому ж она глубока, быстра и прозрачна, словно кристалл; брега ее по обеим сторонам сплошь уставлены весьма благообразными строениями»[172].

Из окон своего нового жилища Димсдейлы могли видеть Зимний дворец – императорскую резиденцию, величественно вздымающуюся над набережной Невы. Ближе к другому концу Миллионной, в садах на берегу Фонтанки, находился более скромный двухэтажный Летний дворец, где обитал великий князь Павел. В открытые створки окон апартаментов, где поселили двух гостей, долетали звуки стройки: близилось к завершению создание Малого Эрмитажа, который Екатерина предполагала использовать как личное прибежище и картинную галерею. На улице у входа ждала карета, запряженная четверкой, – императрица предоставила ее двум докторам для их личных надобностей.

У Томаса и Натаниэля было мало времени на то, чтобы расслабиться и как следует изучить чудеса города. Граф Панин, главный советник Екатерины, руководивший ее прививочным планом, прислал им записку, в которой приглашал их встретиться в его апартаментах в Летнем дворце уже на следующий день.

Верный министр Екатерины, почти 50 лет, подчеркнуто старомодного вида (парик с тремя узлами сзади, аккуратный и элегантный наряд), Панин принял посетителей в официальной манере, «с замечательной любезностью»[173]. Он постарался, чтобы у Димсдейлов не осталось никаких сомнений: им предстоит задача колоссального политического значения. Наклонившись к Томасу, граф провозгласил:

Милостивый государь, вы призваны к делу столь важному, что, может быть, до вас никому не было поручено ничего подобного. По всем вероятиям, вашему искусству и вашей добросовестности будет поручена драгоценнейшая жизнь двух из высочайших особ этого мира. Безопасность, счастие и спокойствие великой империи зависят от этого в такой степени, что если бы мы были по какому бы то ни было случаю лишены той или другой из этих особ, то благоденствие, которым мы наслаждаемся, уступило бы место самым плачевным бедствиям и замешательствам. Да отвратит от нас Всевышний столь ужасные несчастия…

Послание было вполне ясным: Томас Димсдейл держал в своих руках две монаршьи жизни и судьбу всей России. Предупреждение звучало так решительно, что врач полностью привел его в своих записках о прививке, которые вел (позже он опубликовал их по велению императрицы). Панин, чья невеста умерла от оспы всего за несколько месяцев до того дня, объяснил: угроза болезни так велика, что русским остается лишь прибегнуть к прививке. Подчеркивая, что в России есть «врачеватели великой учености, весьма сведущие в своем ремесле», он не стал упоминать, что (как недавно обнаружила Екатерина) на страну столь огромных размеров приходится чрезвычайно мало врачей, причем большинство из них выходцы из-за границы. Местные эскулапы не обладали опытом в области прививок, что побудило императрицу приказать министрам выписать ведущего зарубежного специалиста по этой процедуре (объяснял граф), и их взгляды, конечно, первым делом обратились к Англии. Он заявил Томасу: «Вы явились к нам с отменными рекомендациями по всем сим важнейшим пунктам, а посему я отношусь к вам с величайшею доверенностью, прося лишь, чтобы вы действовали без малейшего стеснения».

Панин добавил, что императрица желала бы разъяснить свои планы сама, однако ее 13-летний сын Павел, который, спасаясь от эпидемии оспы, вместе с матерью провел весну и лето в их загородных дворцах, уже твердо ответил, когда ему дали сделать выбор, что хочет подвергнуться прививке: «Вопрос представили его самоличному рассмотрению; он выразил свое одобрение и объявил даже, что желает этого». Так что теперь уже Томас должен был подтвердить, достаточно ли здоров великий князь (часто довольно болезненный), чтобы выдержать процедуру. Панин, наставник юного принца, отвечавший за его распорядок дня, настаивал на том, чтобы врач понаблюдал за мальчиком и пришел к собственным выводам: «Будьте с ним как можно больше; присутствуйте при его трапезах и при его увеселениях, делайте свои наблюдения – короче говоря, изучите его конституцию»[174]. Он попросил Томаса проявить честность. Если врач сочтет, что процедура слишком рискованна для наследника, императрица будет обязана ему точно так же, как если бы Димсдейл привил юного принца, и от этого ничуть не пострадают «знаки признательности» (то есть гонорар, желаемый размер которого врач изначально отказывался назвать).

Томасу предстояло принять самое важное медицинское решение в своей жизни. Заглушив в себе тревогу, он заверил Панина, что выдаст «вполне откровенный доклад». Первая возможность оценить состояние великого князя выпала ему уже на следующий день, когда двух медиков пригласили на обед во дворец. Наследник принял заграничных гостей «с величайшей любезностью и доброжелательностью», попросив их «во всякие часы являться без стеснения», чтобы принимать пищу вместе с ним и вообще проводить время при его дворе, когда они только пожелают[175].

В тот вечер, пока англичане обедали с Павлом, Екатерина II со свитой вернулась в Петербург из Петергофа, роскошного «русского Версаля», откуда открывался вид на Финский залив (имение располагалось примерно в 20 милях к западу от столицы). На другое утро в 10 часов в более интимной обстановке Летнего дворца императрица и доктор наконец встретились.

Когда врача и пациентку представили друг другу, при этом присутствовали лишь граф Панин и барон Черкасов. Императрица увидела 56-летнего англичанина с волевым, открытым лицом, с твердой линией губ, намекающей на упрямство характера, и более ласковыми карими глазами, в которых светился ум, но не расчетливость. Доктор в свою очередь склонился перед приятно улыбающейся женщиной ростом чуть выше среднего, уютно упитанной. Румяна, которыми она так любила пользоваться, подчеркивали белизну ее кожи. Взгляд голубых глаз лучился теплотой и острой наблюдательностью. Едва они начали говорить друг с другом через переводчика, роль которого выполнял барон (Екатерина – по-французски, ее гость – по-английски), между ними установилась прочная связь. Томас вспоминал: «Хотя мне следовало ожидать многого от превосходного рассудка и ласковости ее величества, тем не менее ее чрезвычайная проницательность и основательность вопросов, ею мне сделанных о прививании оспы и об успехе этой операции, привели меня в удивление»[176].

Точно так же, как при радикальном пересмотре российского законодательства или реформировании системы здравоохранения страны, 39-летняя императрица провела кропотливые предварительные изыскания. На Томаса произвели поистине чудотворное действие и ее осведомленное любопытство, и ее прославленное очарование. В частном письме своему другу Генри Николсу, проживавшему в Лондоне в старом здании Компании Южных морей, Димсдейл перешел от взвешенного тона, каким он писал свой медицинский трактат, к неумеренным похвалам: «Смею тебя заверить, средь всех виденных мною представительниц ее пола она – очаровательнейшая (если собрать вместе все, что ведет к такому суждению). Ее доброжелательность и здравый смысл вызывают восхищение»[177].

Эти первые впечатления нашли подтверждение в тот же вечер на обеде с императрицей и дюжиной придворных аристократов. Томас, привыкший к английскому столу, где меню зависело от времени года, дивился разнообразию кушаний, подаваемых на французский манер – в супницах