Прощай, Грушовка! - Галина Василевская

Черный дым пожарищ выползал из руин, застилая остовы давно сожженных домов.

От радости люди плакали и смеялись одновременно, обнимали и целовали друг друга, пели, танцевали.

Подбитый танк стоял возле обгоревшего, разрушенного бомбой дома. Снаряд попал в гусеницу.

Витя говорил мне:

— Он ворвался в город со стороны Московского шоссе.

А тут мост сожжен. Один танк свернул и проскочил, а в этот попали.

Отсюда, с Советской улицы, видно было, как горел Театр оперы и балета, который немцы превратили в конюшню, дымилось крыльцо Дома Красной Армии. Еще слышались взрывы в городе, а над головой в дымном воздухе летели самолеты. Наши самолеты. Кто-то углем написал на стене разрушенного здания: «Мы отстоим тебя, наш родной Минск!»

Вдруг я услышала треск. По улице мчалась машина, крытая черным брезентом. Только потом я догадалась, что это была фашистская машина и стреляли из нее. А в тот миг я ничего не успела понять, только увидела, как Витя споткнулся, почему-то остановился, виноватая улыбка тронула его губы, и его зашатало.

— Витя, что с тобой?

— Сейчас… пройдет… Сейчас…

Он сделал шаг, раскинул руки и упал лицом на землю.

Я еще ничего не понимала, наклонилась над ним, взяла за плечо и повернула, собираясь сказать ему: «Как же ты так споткнулся, Витенька, мой старший брат? Ты же не падал, ты крепко стоял на ногах».

Думала, я засмеюсь сейчас, и он засмеется вместе со мной…

И я поняла. Словно сто молний и гром всей земли сразу обрушились на меня…

Нет, я не только вспоминала, я заново переживала все тысяча сто дней фашистской оккупации Минска, бесконечно долгих, голодных, холодных дней и ночей и бесконечно тревожных. Поэтому, бывало, услышу за стеной смех своих сыновей и какое-то время не могу понять, почему они смеются. Разве можно? Ведь только что арестовали Витю.

Ночью опять, как тридцать лет назад, я просыпалась от гула самолетов и все ждала: вот-вот завоют, падая, бомбы…

Память… Она, как молния, высвечивала события, казалось, ушедшие безвозвратно. В то время, когда я жила ими, не думалось, что западут они в тайники души, притаятся и будут лежать там долгие годы, пока память не выхватит их оттуда.

… Морозный зимний день. Фашисты ведут меня, арестованную, к машине. Я бросаю последний, прощальный взгляд на улицу. Длинная, пустынная Грушовская, и только одинокая фигура подростка удаляется от нас. Он оглядывается, видит меня и прячется за дом.

Я гоню от себя воспоминания. Нет, не так было. Это мне теперь так представляется. И все же никак не могу отделаться от мысли, что было именно так. Ко мне возвращается то мгновенное ощущение: «Оглянулся. Увидел меня или нет? Может, знакомый?»

Мысль возникла и тут же исчезла. Я даже не успела ее осознать.

Она возникла подсознательно и пропала навсегда.

Нет, почти навсегда.

Так кто же это был?

Снова и снова сквозь годы я вглядываюсь, будто в сумрак, в прошлое.

Я уже не сомневаюсь: в машине вместе с фашистами сидел еще кто-то. Потому что, проверив мой аусвайс, убедившись, что я действительно сестра Вити, один фашист вышел за калитку, подошел к машине, подошел, чтобы выпустить того, кто там сидел. И сразу же вернулся в дом за мной.

Я перебираю в памяти имена моих друзей, знакомых. Стараюсь спокойно вспомнить всех. До единого.

Начало февраля сорок четвертого года…

Славка в лесу. Когда мы уехали из поселка, он уже был в партизанах. Он не мог знать, где мы живем. И записку, которая была поводом для ареста Вити, Славка прислал из леса. Об этом мы узнали потом. И в записке наш адрес не был назван.

Толи уже не было в живых. Тогда мы еще не знали, что он погиб в начале февраля. Теперь я знаю: его уже не было.

Володя тоже находился в лесу. Может, он пришел и его поймали? Но Володю не отпустили бы. К тому же Володя высокий, его за подростка не примешь. Скорее, за взрослого.

А тот, кто торопливо шел и оглянулся, был среднего роста, подросток.

Я не сказала фашистам нашего адреса. Они сами знали его. Кому еще был известен наш адрес? Кто был в это время в городе?

Только Элик. Значит, в машине сидел Элик?..

После того как привел к Полозовым фашистских приспешников, он оправдывался: «К нему в дом проникли провокаторы».

Как бы он стал оправдываться теперь?

Испугался, что арестуют? За что? Ребята были знакомы, работали вместе. Так в этом нет вины.

Значит, Элик был трусом, и трусость обернулась предательством.

Стало быть, Мстислав Афанасьевич прав, назвав Элика предателем. И Славка старался убедить меня в этом. А я не соглашалась.

Почему тогда, в сорок четвертом, я не подумала об Элике? И не поставила его рядом с тем подростком? И вообще забыла, забыла начисто, что кого-то видела, когда меня арестовывали.

Теперь я понимаю: предшествующие и последующие впечатления, лавиной придавившие меня, вытеснили из детской памяти этот мгновенный эпизод. Тогда я просто не придала ему значения.

Почему я тогда не обратила на это внимания? Почему я на многое тогда не обращала внимания? Не было времени оглядеться. Не было опыта. Это теперь я понимаю: в жизни нет мелочей, все важно. И если человек обронил слово, которое не следовало говорить, сделал с умыслом или нечаянно то, чего не нужно было делать, хоть чуть-чуть в душе его непременно надломится что-то очень важное. Это приведет потом к большой беде и самого человека, и тех, кто рядом с ним.

Теперь я уверена, Витя догадывался: в машине, которая ползла за мной по заснеженной улице, сидел Элик, он показал меня фашистам и назвал наш адрес. Его отпустили.

А если б не назвал? Что могло тогда произойти? Он мог бы сказать:

«Михалевичи переехали на другую квартиру. Куда — не знаю. Адрес должен быть на работе».

Поехали бы фашисты по тому адресу, а нас нет. А Элик здесь ни при чем. Его все равно отпустили бы. Если он не знает, где живет преступник, значит, в глазах фашистов он вне подозрений.

На работу Витя должен был идти только на следующий день, он отдыхал после ночной смены. Элик успел бы предупредить его.

Все могло быть по-другому.

Витя убежал бы, и мы вместе с ним. Витя знал, где находится партизанский отряд, ему известны были пароли.

Все могло быть по-другому.

В комнате стало душно, мне не хватало воздуха.

Я подошла к окну, распахнула его. Вместе с утренним ветром в комнату ворвался шум города: гудят, торопятся труженики-троллейбусы, автобусы, шуршат шинами по асфальту легковые машины. Город проснулся, чтобы начать новый трудовой день. Передо мной чистое небо — ни тучки, ни облачка. Утренний ветер легкий и свежий.

А мне не хватает воздуха.

Звоню Славке. Мне нужно срочно поговорить с ним. Удивляюсь его бодрому голосу:

— А я только собирался тебе звонить, поздравлять.

— С чем? — не понимаю я.

— С праздником. Сегодня же третье июля. Поздравляю.

Действительно, сегодня третье июля, день освобождения Минска… И день гибели Вити.

У меня такое чувство, будто не фашистская пуля оборвала ему жизнь, а Элик убил его своим предательством.

Говорю об этом Славке по телефону. Он ничего не понимает.

— Подожди меня. Я приеду! — кричит он в трубку.

Мы встречаемся на площади Победы. У обелиска — красные гвоздики.

Сегодня здесь будет много цветов. Ветераны войны наденут все свои награды и пойдут торжественно по улице к обелиску, а благодарные минчане будут бросать им под ноги цветы.

А пока еще утро, и мы идем со Славой по тротуару. Идем, как тогда, весной, мимо портретов героев и вспоминаем Толю, Витю, Володю, Нелю.

— Володя и Неля живут в Минске. Ты виделась с ними?

— Нет, не виделась.

Торопливо, сбиваясь, я рассказываю ему о событиях, которые всплыли из глубины моей памяти.

Он слушает внимательно, некоторое время молчит. Наконец я слышу:

— Я верил, ты должна была разобраться.

— Ведь начинали все они одинаково.

— Начинали… А потом мне Элик сказал: «Главное — выжить». А разве мне не хотелось выжить? Или Толе, или Вите… Но это не было у нас самоцелью. А для него главным было выжить. И это завело его далеко.

— И все же он не самостоятельно пришел к этому. Кто-то помог ему свернуть с пути, по которому он шел вместе с друзьями. Кто отравил его душу ядом приспособленчества, этой жалкой философией: «Цель оправдывает средства»? Ответ напрашивается только один: фашист Курт. Курт ходил к ним домой, вел с ним «душевные» разговоры.

Элик так и не понял, что, предав друзей, он предал Родину.

И все же в памяти останется не Элик.

В памяти останутся Славка и Толя, Женя и Неля, Володя и Витя, и сотни других минских мальчишек и девчонок, подростков — скромных солдат минувшей войны. Ведь совсем не обязательно носить форму, чтобы быть солдатом. Они стали подпольщиками, партизанами не ради славы, а просто потому, что иначе не могли. Родине было тяжело, и они помогали ей. Борьба с врагом стала их жизнью.