Прощай, Грушовка! - Галина Василевская

Галина ВАСИЛЕВСКАЯ

ПРОЩАЙ, ГРУШОВКА!

Повесть-хроника

1

Весна пришла в этот год удивительно рано. Февраль не лютовал, не бушевал метелями, а как-то совсем тихо сдался на милость весны. Сошел снег, и тут же зазеленела трава. Солнце ослепительно сияло, щедро освещая землю. Радость чувствовалась во всем: в лицах прохожих, в весеннем звенящем воздухе. На деревьях уже лопались почки, и совсем еще крохотные листья стремились скорее вырваться на свободу, на встречу с солнцем. Дышалось удивительно легко.

Обычно после работы я спешу к семье, к своим сыновьям, сажусь в троллейбус и еду из микрорайона через весь город. Отдыхаю, сидя у окна, пятнадцать минут.

А сегодня иду пешком. До сих пор в голове шум от споров: я — прораб на стройке — не приняла оконные рамы, отправила несколько машин обратно на комбинат. Шла и думала, когда еще привезут новые рамы и будут ли они лучше тех, которые я завернула сегодня? А сроки поджимают. Обычные заботы строителя.

Город принарядился, заполыхал красными знаменами, транспарантами. На Ленинском проспекте висели цветные лампочки, сплетенные в гирлянды. Вечером, когда над городом опустятся сумерки, гирлянды вспыхнут, засверкают веселыми цветами, растревожат душу воспоминаниями.

Вдруг я услышала:

— Таня! Ты?

Передо мной стоял солидный мужчина, плотный, крепкий, и улыбался, точно давнишней знакомой.

Меня уже давно не зовут Таней, стало быть, это не ко мне. Я хотела пройти мимо, но не тут-то было: мужчина загородил дорогу.

— Не узнаешь?

Смотрю на него, вглядываюсь, стараясь уловить знакомые черты. И вдруг память возвращает из своих тайников лицо мальчишки.

— Сла-авка! Как же я сразу не узнала?

Меня охватывает радость. Столько лет не виделись! После войны он жил в другом городе.

— Какой ты стал!

— Думаешь, ты не изменилась?

Оба смеемся, взволнованные встречей.

— Надолго приехал?

— Навсегда. Родители позвали, старенькие они. А тебя уже собирался через адресное бюро разыскивать. И вот встретил.

Мы медленно идем по проспекту.

— Чем занимаешься? — спрашиваю я.

— Преподаю немецкий в пединституте, — говорит Славка, теперь Вячеслав Мстиславович.

— Немецкий… — повторяю машинально.

На площади Победы мы останавливаемся.

— Помнишь, где подбили наш танк, который первым ворвался в город? — спрашивает Вячеслав Мстиславович и смотрит на меня пристально, словно для него очень важно, помню ли я это.

Показываю на стоянку такси. Теперь здесь выстроились одна за одной новенькие «Волги», ждут пассажиров. Из гастронома выходят парень с девушкой. Садятся в машину, едут. Смотрю им вслед. Они родились после войны.

Вячеслав тоже провожает их взглядом.

Некоторое время молчим. Идем по улице в сторону Свислочи. Зеленеют липы. Подъезжает машина, шофер кладет под дерево толстый шланг и включает мотор. Из шланга льется вода. Помню, как сажали эти липы. Я тоже сажала их после войны. В каменные ямы насыпали землю. Землю привозили из пригорода. В центре города земля была перемешана с битым стеклом, кирпичом и булыжником, расти на ней могла разве что крапива.

Хилые деревца выросли. Но их нужно было поливать, иначе они задохнулись бы.

Я люблю свой город. Радуюсь каждому новому дому, каждой улице. Я видела его разрушенным, изуродованным. Любят ли те, кто родился после войны, наш город так, как люблю его я? Не знаю. Иногда думаю об этом, глядя на своих сыновей. Младшему — восемнадцать. Как раз столько, сколько было моему старшему брату в сорок четвертом… Мне он тогда казался совсем взрослым.

Когда вижу, как жених с невестой несут цветы к памятнику Победы, к Вечному огню, мне кажется, молодежь помнит все, все понимает.

Вдоль тротуара, по обе стороны улицы, — портреты героев. Улица Героев, аллея Героев в городе-герое. Смотрю на портреты, вглядываюсь в лица — их знает каждый минчанин. А сколько было безымянных героев! Сколько…

— Завтра едем в Веркалы, на могилу Толи. Поедешь?

Завтра 9 Мая. День Победы. У меня были другие планы, но я, не задумываясь, соглашаюсь.

— Поеду.

— А сейчас зайдем к нам. — На мой вопросительный взгляд он добавляет: — Столько лет прошло!

И правда. Сколько лет прошло! Отстроился город, выросли дети, не видевшие войны. Осыпались, позарастали травой окопы — военные раны земли. И раны на теле человека давно зарубцевались, однако болят, ой, как болят по ночам! Моя мама не может смотреть фильмы о войне. Плачет. И когда услышит песню:

… Лежит в земле сырой

Сережка с Малой Бронной

И Витька с Моховой… —

тоже плачет. Плачет по своему Витьке.

— Зайдем! — снова повторяет Вячеслав.

Дом из четырех комнат. Сад. У ворот гараж. В этом доме я у них впервые. Раньше они жили в другом месте.

В гостиной высоко на стене по обе стороны окна — портреты Лени и Толи. Увидела портреты, и у меня сжалось сердце. Леню я только раза два видела до войны. Летчик. Погиб под Сталинградом. Портрет Толи увеличен. Маленькая фотокарточка, с которой он сделан, сохранилась у нас до сих пор. Толя подарил ее Вите перед войной.

— О, невесточка моя пришла! — сказала Евдокия Емельяновна, мама Вячеслава. И заплакала…

Всякий раз в первые годы после войны я заходила к Полозовым, Евдокия Емельяновна встречала меня этими словами. И всегда плакала. Я терялась, не зная, как утешить ее. Слов, которые могли бы приглушить ее боль, у меня не находилось. Нет их, таких слов.

Евдокия Емельяновна первое время после войны часто приходила к моей маме, они ни о чем не говорили, только плакали. Увидят друг друга и заливаются слезами. Их сыновья были друзьями.

Мы со Славиком старались делать так, чтобы наши мамы не встречались. Слишком свежи были раны, кровоточили.

Так постепенно наши семьи разошлись. Потом Слава уехал жить в другой город. Мы переехали на квартиру в другом районе.

— Танечка, а я все болею. — Евдокия Емельяновна показывает на свои ноги в валенках. — Даже летом не снимаю. Старость. Дожила… — Она всхлипывает. Немного погодя спрашивает: — Мама не болеет? Дети большие уже?

— Болеет. Нигде не бывает. А дети большие, — отвечаю я, хотя чувствую: думает она о другом. Мне хочется сказать, что сыновья мои уже старше нас — тех подростков, какими мы были во время войны. Но я не говорю этого. И мне кажется, что и она думает сейчас о том же.

Сам Полозов постарел. Я всегда знала и помнила его уверенным в себе, убежденным в своей правоте и во всем, что он делает. Теперь вижу — и он стал другим.

— Попадись мне Элик после войны, я бы его своими руками убил.

Это сказал Мстислав Афанасьевич, отец Славки, Толи и Лени. Сказал о бывшем приятеле своих сыновей. Слова его меня поразили.

— За что? — спрашиваю я.

— Он предатель. Он привел к нам немцев, чтобы нас арестовали. Полицаев привел.

Не могу поверить, что Элик предатель. Я знала его. Он с моим братом дружил. Я слышала их разговоры.

— Нет, — говорю я, — он не мог быть предателем.

Мстислав Афанасьевич смотрит на меня удивленно и хмурится.

Как и договорились, назавтра мы с Вячеславом поехали в деревню Веркалы. Я везла огромный букет красных тюльпанов. Вячеслав сидел за рулем. То, что я вчера услышала об Элике, взволновало меня. Не давало покоя.

— Ты тоже думаешь, что Элик предатель? — спросила я Славу.

— А ты сомневаешься? — ответил он.

Гляжу на дорогу, по которой мы мчимся в «Жигулях», на серый асфальт, на деревья по обочинам шоссе, одетые в светло-зеленые листочки, и молчу.

— Я тебе расскажу. Я все тебе расскажу!

Голос у Славы зазвенел. Машина рванулась и помчала еще быстрее, придорожные кусты мелькали с обеих сторон. Я коснулась его руки:

— Не гони, прошу тебя.

Машина пошла тише.

Я уже злилась на себя, что затеяла этот разговор. Кому нужны такие воспоминания? От них не по себе делается. Вячеслав молчал, крепко сжимая руль, наконец, как бы отвечая на мои мысли, он произнес:

— Мы не имеем права забывать ни хорошее, ни плохое. Мы — это те, кто выжил, я, ты…

Догнали колонну грузовиков, пошли на обгон. Когда машина снова встала в свой ряд, нас обогнала «Волга», в ней ехали Мстислав Афанасьевич, Евдокия Емельяновна и Оля, их младшая дочка. Оля высунулась, помахала нам рукой.

— Я тебе расскажу, и ты все поймешь. Ты многого не знала.

Он хмурится. Хмурится всю дорогу. И молчит. Гляжу на него и думаю: тогда он был совсем мальчишкой, лез в самое пекло. И остался живой. Ему просто везло.