Прощай, Грушовка! - Галина Василевская

Деревня Веркалы. Мы ехали сюда чуть больше часа. А сколько времени шел отсюда в Минск на разведку Толя? День? Или больше? Лесом, полем, обходя посты немцев и полицаев. Часто шел в дождь, в метель — легче было следы прятать.

Недалеко от деревни партизанское кладбище. В тени придорожных деревьев спрятались легковые машины и два автобуса. Мы на них приехали из дальних деревень, из города бывшие партизаны привезли с собой детей, внуков.

Начался митинг…

Я отошла, чтобы побыть одной у могилы Толи.

Гранитный обелиск, надпись:

ПОЛОЗОВ АНАТОЛИЙ МСТИСЛАВОВИЧ

1926–1944

Могила ухоженная, должно быть, пионеры стараются. Стою над могилой, думаю о судьбе четырех мальчишек, повзрослевших раньше времени под тяжким бременем не детских забот.

— Хочешь посмотреть мою землянку? Здесь недалеко.

Я не слышала, как подошел Вячеслав, зато сразу почувствовала настороженность в его голосе. Или опять показалось? Так откуда же во мне эта непривычная скованность? Настороженность я почувствовала уже в первый день нашей встречи, когда в доме Славки заговорили об Элике.

— Хочешь посмотреть мою землянку? — спрашивает он опять.

— Конечно, — соглашаюсь я.

— До землянки километра три. Можно на машине.

— Нет, нет! Только пешком. Время у нас есть.

— Как хочешь.

И опять настороженность в голосе.

Понимаю, Вячеславу нужно продолжить разговор, начатый в машине, в чем-то переубедить меня.

Напрягаю память, стараясь вспомнить, говорили ли мы когда-нибудь с ним об Элике? И ничего не припоминаю. Значит, не говорили. А если и говорили, так это был пустяк, поэтому и не запомнилось.

Идем к лесу. Трещат под ногами сухие прошлогодние ветки. Дятел долбит кору сосны, и в тихом лесу далеко разносится: тук-тук. Вячеслав наклонился, сорвал травинку, прикусил ее зубами. Потом резким взмахом руки бросил ее.

— Мы бы тогда ушли от немцев. У нас был потайной выход из комнаты прямо в огород. Ты знала об этом?

— Нет, не знала.

— Значит, Витя даже тебе не сказал. Мы могли бы моментально скрыться, но за дверью послышался знакомый голос: «Откройте, это я, Элик». Ну, думаем, что-то стряслось. Может, кого надо спрятать? За окном темень, примерно два часа ночи. Дверь открыла мама. Входит Элик, с ним два здоровых мужика. Огромные, в телогрейках. Я лежал на кровати. «Вставай, Славка, к тебе дело». Как только Элик сказал это, верзилы тут же набросились на меня, прижали к кровати, обхватили руками вместе с подушкой. Ну, думаю, душить собираются. Барахтаюсь, что-то мычу. Отпустили, наконец. Один из них спрашивает: «Где пистолет?» — «Какой пистолет?» — удивился я. «Который ты собирался прихватить с собой в лес. Вы хотели вместе уйти», — и показывает на Элика. Теперь я понял, что под подушкой они искали оружие. «Какой лес, зачем он мне нужен?» — говорю. «Собирайся, пойдешь с нами!» — приказали мужики. Мама бросилась к ним: «Куда вы его, он же еще ребенок!» Плачет…

Вячеслав умолк, нахмурился, вспоминая прошлое. Его волнение передалось и мне. Он продолжал свой рассказ:

— Подводят нас к машине, большая такая, крытая черным брезентом. А там уже люди сидят. Полный кузов… А ты говоришь, не предатель.

Такое слышу впервые. Начинаю лихорадочно вспоминать, что же мне было известно из разговоров? И почему в сорок третьем у нас не возникло никаких подозрений?

— Мне кажется, что… и Элика арестовали… Помню… Хорошо помню, Витя раньше сказал, будто арестовали тебя и Элика.

— Арестовали… Его подсадили в камеру. Знаешь, что такое подсадная утка?

Молчу и никак не могу поверить, что Элик был подсадной уткой.

Мы свернули с тропинки и пошли по сырому мху. Туфли мои намокли. Вячеслав заметил это, пошел быстрее. Неожиданно он остановился. Одна я бы прошла мимо, не обратила внимания на эту широкую яму, поросшую вереском. А над ней целый кустарник вырос, правда, хилый какой-то, даже смотреть на него неприятно. На самом дне ямы лежало трухлявое дерево, по которому ползали муравьи.

— Землянка у нас была просторная, глубокая. Восемь человек в ней жили. Здесь пять ступенек вели вниз. У той стены, напротив, были нары, двойные. Я хотел лечь наверху, но Толя не согласился, боялся, что его брат свалится ночью во сне. Сам полез наверх. Вот здесь мы спали…

Обхожу кругом. Слава говорит, а я слушаю его, стараясь представить себе землянку с крошечным окошком у самого потолка. Под окошком — самодельный стол, круглые чурбаны вместо табуреток. Вдоль стены — нары, а посередине — железная печка-«буржуйка». Все это видели Толя, Славка. Они дышали этим продымленным воздухом, отсюда шли в бой, сюда возвращались отдохнуть перед следующим боем. Налетел порывистый ветер, зашелестели деревья. Старая сосна отозвалась протяжным стоном. А мне показалось, будто заскрипела отяжелевшая от наледи дверь землянки и на нас дохнуло холодным, ледяным воздухом.

Назад возвращались молча.

Митинг уже закончился. Все собрались на поляне. Евдокия Емельяновна увидела нас, догадалась, где мы были, и тихо сказала:

— Теперь бы я не дошла туда. Далеко.

Она сидит на еловых ветках, накрытых подстилкой. Солнце пригревает, уже тепло, весна. Сегодня — День Победы.

В город вернулись под вечер. Попрощалась с Полозовыми на проспекте и пошла в сторону Центральной площади. Я шла взволнованная, под впечатлением рассказа Вячеслава. В голове все перемешалось, в душе полная сумятица. Как совместить все это с теми событиями, что жили во мне долгие годы?

«Вот бы увидеть Элика, — думала я, — поглядеть ему в глаза и расспросить. Но как найти его? О нем же никто ничего не знает. Элик мог быть Олегом, Альбертом, Александром, Алексеем. Какое из этих имен? И жив ли он?»

2

Мне стало неуютно в моей квартире. Глаза все время натыкаются на сервант. Громоздкий, до самого потолка. Зачем я его купила, не могу понять. И почему он меня так тревожит? Тревожит вот уже целый час.

— Мальчики, не переставить ли нам этого… слона в другое место? — не очень уверенно спрашиваю я.

Старший, Василий, склонился над чертежом. Он у меня рационализатор, не иначе что-то придумал для своего станка. А может, делает курсовую работу для института.

— Завтра можно? — не поднимая головы, спрашивает он.

Младший, Саша, встал с дивана, отложив книгу, подошел к серванту. Постоял с глубокомысленным видом.

— Лучшего места, мама, нет. Здесь он так вписался в интерьер, что будет большой, непоправимой ошибкой, если мы его передвинем хотя бы на один миллиметр. Господа судьи, это мое последнее слово!

— Ну и болтун! — смеется Василий, не отрываясь от чертежа.

Саша снова лег на диван, театрально закинул ногу за ногу и углубился в книгу «Судебные ораторы Франции XIX века».

Я еще раз взглянула на сервант, поняла, что стоять ему здесь и стоять, и пошла на кухню. Может быть, тут это ощущение неуюта, ощущение тревоги оставит меня? Обычно стоило мне переступить порог моего «белого царства», как прозвал кухню Саша, и я успокаивалась, все дневные заботы и даже неприятности как бы отходили на задний план.

Все стояло на своих привычных местах: стол, стулья, вдоль стены — белые шкафчики, наверху — полки. Стены отделаны белым кафелем. В тишине слышно, как урчит белый холодильник.

Спустя минуту все мои эмалированные кастрюли очутились в бачке для кипячения. Налила воды в бак и остановилась посреди кухни. Что я собиралась делать? На глаза попался коробок с содой. Зажгла газ, насыпала соды в бачок, поставила на плиту.

Однако работа не успокаивала. Откуда исходит это беспокойство? Из воздуха, которым я дышу? От привычных вещей, которые притаились и давят на меня со всех сторон?

И постепенно я начинаю понимать: беспокойство во мне самой. Оно преследует меня с первого момента встречи со Славиком. Он прав: во всем надо разобраться. Вспомнить все от начала и до конца, до малейших подробностей, на которые в то время мы не обратили достаточного внимания. Потому что все было очень сложно. Ведь фашисты не только истребляли людей. У них были и другие цели: отравлять души, особенно юные.

Снимаю с вешалки пальто, обуваюсь. Вспомнила, что на кухне включен газ, захожу, ставлю на двадцать минут таймер, приоткрываю дверь, где работают сыновья.

— Зазвенит таймер — выключите газ.

Саша поднимает глаза от книги.

— Ты нас покидаешь?

— Ненадолго.

Я не слышу, какие слова говорит он мне вслед, догадываюсь, выражает недовольство. Сыновья давно привыкли, что выходной день я провожу с ними.

Горит кнопка лифта, значит, занято. Не могу дождаться и быстро спускаюсь по лестнице. Когда я вышла из подъезда, было пасмурно, солнце спряталось за тучу, вот-вот хлынет дождь. Не могу ждать троллейбуса, быстро пересекаю площадь Победы, направляясь к стоянке такси.