Прощай, Грушовка! - Галина Василевская

Я вскинула мокрый мешок на плечи и побежала домой. Мчалась вверх по лестнице, не чувствуя тяжести мешка.

В доме было тихо. Когда я вошла, отец приложил палец к губам. Иван все еще спал.

Он проснулся, когда уже начало смеркаться. Иван надел на себя то, что принес вчера Витя от Полозовых, и неуверенно вышел из-за шкафа.

— Ничего, еще немного, и придешь в себя, — подбодрил его отец.

Иван разглядывал всех, кто был в комнате, точно изучая, — маму, отца, бабушку, Витю, меня. Витя тоже пристально глядел на него. Первой нарушила молчание мама:

— Мы не хотели вас будить, вы так крепко спали. Сейчас принесу вам поесть.

— А потом, — добавил Витя, — самое главное — побриться. У нас только вот это. — И Витя вынул из кармана метрику и прочитал: — «Василий Коршиков, тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения». Итак, вам двадцать два года.

— Вася мой одноклассник, и он не девятнадцатого, а двадцать девятого года рождения, — возразила я. — Дай сюда метрику.

Все было так, как прочитал Витя.

— Чистая работа? — улыбнулся отец.

Я смотрела на них, ничего не понимая. Потом только сообразила, что ребята подделали цифру.

— Как же вы так сумели? Совсем незаметно.

— А мы ее кислотой, один мой приятель здорово это умеет. — В голосе Вити гордость.

Иван разглядывал метрику. А Витя снова напомнил:

— Побриться вам не мешает, чтобы помолодеть.

Ваня усмехнулся:

— А мне и есть ровно двадцать два года. Это с бородой я кажусь старше.

— Ты белорус? — спросил отец.

— Сибиряк.

— Сибиряки крепкий народ.

Ваня по-своему растолковал папины слова.

— Я могу сегодня же уйти от вас. Понимаю, прятать меня небезопасно. Голова-то у меня стриженая, сразу видно, солдат.

— Или вор.

Иван обиделся:

— Я не вор.

Отец засмеялся:

— Нужда заставит, так и вором назовешься. Скажешь, сидел в тюрьме, немцы выпустили. Ты мой племянник, до тюрьмы жил у нас, и метрика твоя у нас была.

Иван задумался.

— Из-под Борисова нас гнали, и я все думал, как убежать. Не было удобного случая. И вдруг… так повезло. Дочурку нашел. — Иван улыбнулся мне.

На следующее утро Ваня хотел уйти от нас. Но Витя договорился с Полозовыми, и втроем они вывели его за город.

Через день я пошла на Московскую улицу. Как и в прошлый раз, по этой улице гнали колонну пленных. Я встала у развалины недалеко от дороги и пристально смотрела на проходивших, чтобы опять кого-нибудь «узнать». Внимание мое привлекла невысокая девушка, видно медсестра. Она шла еле-еле, ее поддерживали двое. На минуту я заколебалась, думала, не хватит сил дотащить ее до дому. Пока я медлила, она прошла вперед. Я побежала вдогонку, на ходу придумывая, как бы назвать девушку.

— Надя! Надя! Сестренка! Не узнаешь меня?

Девушка то ли не поняла, то ли не было у нее сил обернуться. Я снова окликнула. Затем, как и в прошлый раз, бросилась в колонну. Конвоир прикладом автомата оттолкнул меня, я упала и больно ударилась головой о камень…

Колонны уже не было, когда я пришла в сознание и увидела перед собой Славку. Через плечо у него висел сундучок с ваксой и щетками. Как будто он чистильщик обуви. Славка помог мне подняться и дойти до дому. Он молчал всю дорогу, и я уже подумала, что Славка не знает, кто меня так избил. На прощание он вдруг сказал:

— Немцы по городу гоняют одних и тех же пленных из концлагеря. Они хотят обмануть нас. Пусть, мол, смотрят, как много людей сдаются в плен. Конвоир, наверно, приметил тебя. Он ведь мог и убить.

5

Витя работает в школе, то есть в помещении бывшей школы. Теперь там казарма немцев-железнодорожников. Вместе с ним работают Толик, Элик и другие мальчишки из поселка. Все они — чернорабочие, «рабсила», как говорит Витя. Когда войдешь в школу, под лестницей досками отгорожен закуток без окна, там лежат лопаты, топоры, веники. Это — «служебное помещение» ребят. Начальник у них немец Курт.

С работы Витя приносит иногда кусок, а иногда полбуханки эрзац-хлеба, хлеба с опилками. Не думаю, чтобы немцы сами ели такой хлеб. Он твердый, тяжелый и очень крошится.

Когда нужно разгрузить вагон для школы, прибывший на товарную станцию, немцы берут с собой грузчиков. И ребята грузят одежду, продукты, а чаще всего уголь. Они видят, что делается на товарной станции. В Германию идут эшелоны. Вывозят все: станки, скульптуры, театральные декорации, мебель, даже трамвайные провода.

После очередной разгрузки вагона с углем Витя пришел домой днем и сразу лег на диван.

— Ты бы поел, сынок. — Мама поставила на стол тарелку с вареной крапивой.

— Я потом. — Витя закрыл глаза. Видно, очень устал.

Мама вытерла слезы уголком платка, потом достала ключ от сарайчика и вышла.

— Уголь возят, значит, собираются здесь зимовать, — вздыхал на кровати отец.

Ночью была облава. Немцев с переводчиком водил по домам Антон Соловьев. Он живет в доме напротив. Наш сосед — полицай. Высокий, белокурый. Я помню, какой он был заносчивый еще до войны, как ему хотелось выделиться среди других. Хорошими способностями он похвастаться не мог, так раздобыл себе где-то шапку, такие носили летчики-командиры, и не снимал ее даже летом. Теперь его выделяла повязка полицая, надетая на руку.

— Аусвайс[3]! — потребовал немец.

— Удостоверение! — таким же тоном кричал Антон.

— Вот мой аусвайс, — сказал отец, показывая на свои перевязанные ноги.

— Немецкую власть обмануть хотите? — усердствовал Антон.

— Приведи доктора, он тебе скажет, больной я или здоровый.

— И ты болен? — Это уже Вите.

— Почему? Я устроился на работу.

— Куда?

— В школу рабочим.

Антон засмеялся:

— А я думал — директором.

Витя смолчал.

— Оружие есть? — Антон подошел к шкафу, открыл его и переворошил все вещи.

— Откуда у нас оружие, да и зачем оно нам? — сказала мама.

— Знаю вас, все вы бандиты.

Не найдя ничего подозрительного, немцы вышли. Антон пошел за ними, но вдруг вернулся. Он открыл шкаф, взял оттуда скатерть, свернул ее, запихнул в бездонный карман своих широких галифе и объявил:

— Немецкая власть конфискует.

Когда он ушел, мама тихо сказала:

— Пускай этой скатертью накроют стол на его поминках.

А я подумала: как хорошо, что Вани уже нет в нашем доме.

6

Антон и в самом деле привел доктора, немолодую женщину с тонкими, как нитка, губами. Настроен он был воинственно.

— Доктора не обманете! Он вас выведет на чистую воду! Никакие бинты не помогут! — гремел в комнате его голос.

Осмотрев ноги отца, доктор постучала по ним никелевым молоточком. Мне показалось, что ноги у отца не такие распухшие, как раньше. Доктор, ничего не сказав, пошла на кухню мыть руки. Удивилась, что у нас нет мыла.

— Я могу идти? — спросила она, обращаясь к Антону.

Отец заволновался. Все время, пока доктор осматривала его, он спокойно отвечал на ее «больно?», «не больно?». А теперь заволновался.

— Так что, доктор, ничего мне не скажете? Так и уйдете?

Она повернулась к отцу.

— Я вас не лечить пришла, и ваше счастье, что вы еще живы.

— Ваше счастье, — повторил Антон, но уже другим тоном.

Когда дверь за ними закрылась, отец отбросил одеяло и опустил ноги на пол, потер колени, потом стукнул по ним кулаком. Лицо его покраснело, на нем выступили капельки пота.

— Лежи смирно, — испугалась мама. — Где доктора найти? Боже мой, что же будет?

— Вот смелые люди, никого не боятся: дверь настежь, входи, кто хочет! — послышался голос Мстислава Афанасьевича. И тут же появился он сам, похудевший, с темными кругами под глазами.

Отец как-то растерянно посмотрел на него, точно не веря своим глазам, потом спохватился:

— Мстислав, друг, как хорошо, что ты пришел! Я без тебя, брат, совсем затосковал. Хоть помирай.

— Да брось ты! У нас с тобой столько дел — некогда о смерти думать! — сказал Мстислав Афанасьевич, подсаживаясь к отцу.

— Расскажи хоть, как ты выкрутился?

Мстислав Афанасьевич засмеялся:

— Это все они, пострелы наши. — Он кивнул на Витьку. — Самое трудное было узнать, где я. Оттуда по телефону не позвонишь и телеграмму не дашь: «Я здесь, в лагере, выручайте». Случайно увидел их, а потом они меня оттуда вытащили.

Отец слушал его, тер руками колени и морщился от боли.

— Ты, Николай, потерпи еще немножко, — сказал Мстислав Афанасьевич. — Я договорился с Пашей, помнишь, Дусин брат?