Мальчик на качелях - Николай Оганесов

Сидели молча. «Это они тоже умеют, – подумал я. – Надо отдать им должное». Ни звука, ни единого шороха не раздавалось в доме. Потекли минуты, бесконечно длинные, безразмерные минуты ожидания.

Когда-то, много лет назад, я начинал с оперативной работы в уголовном розыске. В те годы комиссар милиции напутствовал меня: «Знаешь, как бывает на войне: есть наступление по всему фронту, а есть бои местного значения, за высоту, за улицу, за дом. И в том и в другом случае без твоего выстрела общая победа невозможна». Говорил он много, а запомнились почему-то эти слова. С них началась моя служба в милиции, понимание этой работы, как единственно приемлемой и необходимой для себя, появилось чувство того самого боя местного значения, который решает общую победу. Это прочно осело в памяти, осталось на всю жизнь.

...Смутная, неопределенная мысль тревожила меня. Я знал, что сегодняшняя, как и любая другая засада, – это ожидание, которое может прерваться сейчас, в эту самую минуту, а может длиться часами и сутками, ожидание, исход которого – или победа, или поражение. Пусть все. кто собрался сегодня здесь, в доме Вышемирских, беспрекословно верят в мой расчет, пусть сам я не сомневаюсь в успехе задуманной операции, пусть логические построения, подкрепленные ворохом доказательств, в том числе и вещественных, выглядят безупречными – там, в самом далеком уголке сознания, притаилась мысль: все, что можно было сделать, уже сделано и остается только ждать... Для всех остальных участников операции засада – лишь эпизод из длинной цепочки подобных эпизодов, а для меня – это завершение дела, это ставка, это точка. И надо, чтобы точка легла на конец предложения, то есть туда, где ей положено быть. Иначе весь труд насмарку...

Я посмотрел на Рябова, и мне стало стыдно. «Нехорошо, Владимир Николаевич, нехорошо, – подумал я. – Выходит, для тебя результат важен, а для других нет? Забываешь, что для Рябова это тоже работа, наполненная смыслом. Что бы ты делал без него, без помощников, без огромного аппарата, предоставленного в твое распоряжение: криминалистов, медиков, коллег в других городах? А без своих соседей – слесаря этажом выше, инженера этажом ниже, что бы ты делал? Кто уполномочил тебя на эту работу, если не они? За кого ты ведешь этот самый бой местного значения, если не за будущих Щелкановых и Вышемирских, за свою дочь и за будущую дочь своей дочери?»

Рябов вытянул руку и неслышно постучал по светящемуся циферблату. Он не нервничал, он просто показывал время.

Глава 8

Суббота, 29 сентября

Бой курантов раздался неожиданно и оттого показался слишком громким. Заведенные много дней назад профессором, а может быть, его сыном, часы заметно отставали. По моим новые сутки начались уже семь минут назад.

Удары били по нервам, неслись по дому, обгоняя друг друга, эхом отдавались в каждом закоулке и медленно гасли, словно просачиваясь сквозь щели наружу. Наступившая затем тишина стала еще глубже и тревожнее.

С последним ударом в соседней комнате раздался звон бьющегося стекла.

«Окно!» Я выпрямился и, прижавшись к стене, замер у двери. «Только бы ребята не подкачали, – назойливо сверлила голову мысль, – только бы не подвели. Сейчас он выжидает... очищает оконную раму от осколков... снова выжидает». Я отчетливо представил себе комнату профессора, человека, стоящего по ту сторону окна, слабый лучик фонарика, проникающий с улицы. «Полез... спрыгнул с подоконника... идет к двери...».

Желтое пятно света, не воображаемое, реальное, скользнуло в прихожую, запрыгало по стенам и полу. Крадущиеся шаги, и в трех метрах от меня возник сгусток тьмы – человек. Осторожной походкой он двинулся вперед, остановился и выключил фонарь. Прихожая снова погрузилась во мрак. Послышались шорохи, возня, прерывистое дыхание.

Я выждал еще две минуты и нажал на включатель.

Посреди прихожей стоял научный сотрудник музея изобразительных искусств Маркин. Одной рукой прижав к себе рамы с пожелтевшими гравюрами, он болезненно щурился на мощные, закрепленные на штативах лампы, а в другой держал нож, которым за минуту до этого перерезал бечеву с подрамников.

– Бросьте нож, – сказал я.

В ту же секунду он вслепую кинулся к комнате профессора, наткнулся на Сотниченко, бросил рамы на пол, ринулся в нашу сторону. На какое-то мгновение я увидел, как блеснуло в его руке короткое лезвие. В следующую секунду он уже кружил по прихожей, бормоча что-то невнятное, взвизгивая, как пес, которому прищемили лапу, а рядом со мной, держась за бок, удивленно рассматривал залитые кровью руки инспектор Рябов. Все произошло так быстро и неожиданно, что я не сразу понял, что с ним...

Рана была неглубокой и не очень опасной, но крови потеряно порядочно, были задеты мягкие ткани, богатые кровеносными сосудами.

– Жить будет, – успокоил врач.

Рябова уложили на носилки. Он слабо улыбнулся нам, и его понесли к машине.

Мы вернулись в комнату Елизаветы Максимовны, где под охраной сидел Маркин. Увидев меня, он вскочил с кресла:

– Что же это, Владимир Николаевич! Как же!.. Это, знаете ли, некрасиво... Зачем?.. Мы интеллигентные люди... – Он протянул ко мне руки, зажатые в наручники, и завопил что есть мочи: – Отпустите меня!! Христом-богом прошу, отпустите! Я не хотел... Я этим ножом карандаши чинил! Отпустите!!

Не могу сказать почему, но злость на Маркина у меня прошла. Усталость заглушила все чувства. Скорее всего это была реакция на события последних часов, на ожидание, на ранение Рябова. Я как бы начал жить в двух измерениях. В одном был Маркин, дело Вышемирских, обязанность довести его до конца, и здесь я чувствовал себя беспомощным и почти безразличным. В другом – мои друзья, помощники и, конечно, Рябов. Я старался вспомнить, когда и при каких обстоятельствах мы с ним встречались: помню, здоровались при встречах, справлялись о делах, как-то сидели рядом на районной партконференции, еще был приказ по управлению с благодарностью Рябову за отвагу, проявленную при задержании опасного преступника, а вот есть ли у него семья, дети, сколько ему лет – не помнил, не знал. «Почему же получается так, – думал я, – что мне известна подноготная десятков подонков, пьяниц, убийц? Почему о Маркине и Зотове я знаю больше, чем о своем товарище? Почему так?»

– Это недоразумение! – истерично продолжал Маркин. – Я не думал никого ранить... не хотел... Оказался здесь случайно... Это ошибка... Я хотел взять что-нибудь на память. – Мысль показалась ему спасительной, и он ухватился за нее. – Да-да, хотел взять какой-нибудь пустячок... Вы же в курсе, мы с Иваном Матвеевичем были друзьями, много лет знали друг друга. Я вам рассказывал, Владимир Николаевич. И супругу его, покойную Елизавету Максимовну, тоже знал...

Можно себе представить, чем он закончит речь в собственную защиту!

– Не паясничайте, Олег Станиславович, – прервал его я. – Нам известно, зачем вы явились сюда.

Он осекся и, склонив голову набок, напряженно ждал, что я скажу.

– Ваша племянница сообщила много интересного и о вашей записке и о той первой копии, которую снял для вас два года назад Юрий Вышемирский...

– Стерва! Стерва! – взвыл Маркин и затопал ногами. – Грязная тварь! Неблагодарное животное! Дрянь! Дрянь! Дрянь!

У этого брызжущего слюной, дрожавшего от бессильной ярости существа не осталось ничего общего с тем благообразным живым старичком, которого недавно я встретил в вестибюле музея. Даже аккуратная, с густой проседью бородка сейчас агрессивно топорщилась, как иголки на спине ехидны, а глаза за стеклами очков источали одну только злобу.

Маркин разошелся не на шутку. Пришлось остановить поток оскорблений.

– Поберегите эмоции, вы еще успеете выяснить отношения с племянницей, – сказал я, и он замер, снова свесив голову набок. – Что же касается пустячка, как вы, Олег Станиславович, не совсем удачно выразились, то актом экспертизы установлено, что олеографии, которые вы пытались украсть, относятся к прошлому веку, а автор их – Гюстав Доре, известный французский рисовальщик девятнадцатого века.

– Я не знал, не знал... – встрепенулся он.

– Позвольте вам не поверить. – Я взял протянутый Логвиновым лист серой бумаги. – Вот заключение, подписанное вами двадцать лет назад. Вы осматривали коллекцию и собственноручно составили этот документ. В нем работы Доре вообще не упоминаются. Между тем в любом музее для них всегда найдется самое почетное место.

– Под этим документом есть и другие подписи, – огрызнулся Маркин.

– Правильно. Коробейникова и ныне покойного Шустова. С Коробейниковым ясно: вы взяли на себя заботы по осмотру и оценке картин, и он, полностью доверяя вам, не видев коллекции, зная ее только с ваших слов, заочно подписал акт. А Шустова убедили две ваши подписи.