Горислава - Вениамин Колыхалов

К нам подошел Тереша, широко покачал головой.

— Угораздило же вляпаться в картофельную ямину. Могли в подпол залететь. Оттуда трудненько выбраться.

— И отсюда нелегко, — подытожил водитель. — Ничего, нас много мужиков. Может, вагами выправим крен. Зад опустить надо, тогда гусеницы помогут.

— Ну, вот что, — властно произнес Терентий, — айда к столу. Баранина вам силов прибавит. Зовите хлопцев.

Нюша помогала бабушке Гориславе накрывать стол. Выросли горки картофельных пирогов. Потянуло терпким запахом черемши. На широком противне исходили ароматным парком большие куски вареной баранины.

В избу вплыла царственная особа — фляга. Ее поддерживали за ручки два улыбчивых речника. Шагающий слева был выше ростом, кадыкастый, крупноголовый. На тыльной стороне ладони выколот крупный крест с загибистым месяцем: такие кресты возвышаются над куполами мусульманских мечетей. Василий отрекомендовал родителям парня:

— Знакомьтесь: лауреат всесоюзного розыска Рувим Вангулов.

Длинный гоготнул, ткнул пальцем в брюхо напарника, сопровождающего флягу;

— А это речной волк, знающий в красных шапочках толк. Волк был коренастый, поджарый, с широким масляным лицом.

В нем улыбалось все — от рябоватых ушей до неровных выщербленных зубов.

Нюша сходила за Маврой-отшельницей. Та сперва отнекивалась, но узнав, что среди приезжих Рувим, скоренько сбросила старые калоши, обула отливающие глянцем резиновые сапожки, набросила на голову платок поновее.

Семейка собралась за столом ладная — мужик к мужику. Молодые мужики, силой напитанные. «Такой ватагой, — думала бабушка Горислава, — и деревню возродить можно».

Поговорили немного о страдальце тягаче и разом забыли о нем. Мелькали эмалированные кружки, куски душистой баранины, крупные — с ладонь — пироги. Мавра, помолясь, прошептала короткую невнятную молитву, присела сиротливо к углу стола. Робко взяла пирожок, разломила по привычке надвое. Наполненная кружка дрожала в руке. Чего не велела древняя вера — велела жизнь, неожиданное шумное застолье в найденовской избе.

Лауреат всесоюзного розыска сидел рядом с Маврой — краснолицей, помолодевшей. Вангулов успел закапканить рукой ее холодную коленку. Он был развязно-разговорчив и не переставал перемалывать острыми резцами — среди них были и стальные — разваристое мясо и пышные пироги.

— Есть у меня братан, так он, поднимая тост за любовь, говорит: выпьемте, братцы, за баб-с! Все равно любовь плюс момент равно алимент.

Тереша, недовольный произнесенным тостом, поморщился, поставил кружку на клеенку. Сын наклонился к уху, шепнул:

— Не обращай, батя, внимание. Рувим — остряк-самоучка… ничё парень, с трактором под лед обламывался. Вынырнул и папироску из зубов не выпустил… ничё парень. От алиментов бегает, от работы нет.

— …Уехала, значит, молодуха на юг, — продолжал кадыкастый Вангулов, — муж наказал ее товарке: загуляет там моя — шуруй немедленно шифрованную телеграмму: умерла жена. Двести рэ за правду отвалю. Проходит неделя, бац телеграмма нужного содержания. Муж хотел на юга двинуться, месть навести, да передумал. Дорога двести рублей займет да столько же надо подруге за честную весть отдать. Отмолчался. Вослед за первой шифровкой — умерла жена — летит вторая: доступ к телу продолжается…

Мавра вырывала коленку из пальцев охальника: Рувим сдавил намертво. Отшельница взяла вилку и под столом ткнула в мясистую руку веселого рассказчика. Он поперхнулся словами. Боль не погасила напускной смешок. Притворно закашлял, поднял кружку левой рукой:

— Выпьемте, парни, за упокой души васюганской деревни!

— Ну и тост, — крякнул Василий. — Не хорони. Тут пока люди живут. Скоро мелиораторы нагрянут, произведут распашку полей. Лэповцы линию протянут.

— Пока деревня ноги протянула, — со злорадством перебил Вангулов. — Вон вы как косточки ей переломали сегодня — хруст стоял. Деревня моя, деревенька-колхозница. Была ты чиста, ну а стала навозница… Мавра, мы тебе зеленую и голубую краску привезли. Размалевывай поселение мертвецов. Занимайся малярным делом на общественных началах.

— Вот спасибочки, — проворковала отшельница, забыв о подстольной возне чужой руки и своей ноги. — Подновлю кресты, оградки. Вот спасибочки, Рувим.

— …А ты — вилкой, — прошипел налитой Вангулов.

— Спасибочки, — твердила староверка, отодвигая освобожденную ногу.

— Мавра, тебе кум — протопоп Аввакум, но ты от своей веры отрекись. Веру бичей прими: ешь, пей, деньги хапай да бабенок лапай. Ишь, к бражонке присосалась — не оторвешь. Тебе вино ни с какого конца не положено.

— Не упрекай, Рувимушка. Моя вера на горе замешана. Долготерпцы мы, за старообрядство гонимые. И мы тоже богопочитание принимаем и аллилуйю поем. Пётра-то Первый крутенько брался за раскольников. При Екатерине-матушке послабление вышло. Царство ей небесное…

— Она и на земном ложе в свое царствие не плошала.

— Царица есть царица. Владычица над всеми нами, грешными. Ты, Рувим, не знаешь пословицу: не та вера свята, которая мучит, а та, которую мучат. Над нашей верой сколько веков изгалялись, но мы простоверцами не стали. Двуверие шибко народ мутит, с толку сбивает. Спасибочки власти новой: отшила от себя все веры. Живите, мол, как хотите. Молитесь, как бог на душу положит…

— По мне хоть фигой молись, хоть кулаком. Уткнешься в свою старую церковную продукцию, мусолишь книги, пропитанные пылью и нафталином. Я никакие книжки, кроме сберегательной, не признаю.

— Зря. Сейчас бы я все отдала, чтобы почитать «Историю о страдальцах соловецких», «Стоглав», «Кириллову книгу», «Большой катехизис», при патриархе Филарете напечатанный. Духоборцы за веру страдали, на костер, на плаху шли.

— Да что от вашей веры осталось — пшик один. Старичье по заимкам бородищами трясет. И курят, и пьют, и… все остальное. У бичей тоже бороды лопатой и зубы прокурены. Скажу любому староверу: помолись тремя пальцами, дам тройного одеколона. И помолится. Подумаешь, обряд — два пальца в ряд.

За Мавру заступился отставной танкист:

— Вангулов, чего ты на чужую веру взъелся?! У бабки хоть такая есть. А ты — махровый неверец.

— Какой есть. Не обратно же в… брюхо лезть. Я только в зарплату верю. Чем больше — тем краше.

Нюша громко стукнула дном пустой кружки по столу:

— Тти-хха! Тут постарше вас люди есть, да скромно помалкивают. Тереша, солдат ветеранный, скажи что-либо по-фронтовому. Пусть послушают.

Младшак подтолкнул локтем отца:

— Давай, батя, сказани речугу.

— Речь не речь, но слово молвлю. Вот тут о вере говорили. У бойцов войны она тоже была. Единая, крепкая — вера в победу…

— Вер-рна! — поддакнула Нюша, наполняя пустые кружки.

— …От стен Москвы до стен рейхстага дошли со светлым образом Родины. В нее и только в нее надо вкладывать всю веру сердца и нутра…

— Вер-рна!

— …Кто в деньги верит, кто в книги старопечатные. Я предлагаю тост за кровное единоверство в силу, судьбу народа и Отчизны! Ур-ра!

Как по команде все встали.

— Тебе, батек, не грех большую трибуну поручить. Ма-ла-дец!

Нюша выпила, поцеловала со чмоком донышко кружки и плавно обвела рукой все застолье.

— С неба звездочка упала прямо милому в штаны. Пусть взорвется что попало, лишь бы не было войны.

— Вот это по-нашему! — возликовал Вангулов, подкидывая на ладони кусок мяса. Ему не терпелось прогорланить свою частушку. Он переждал смех, говорок корешей и сыпанул на всю избу:

— Как схороните меня — оставьте в крышке дырочку. Придет милка но могилку, потрясет за пырочку.

Мне показалось: кто-то торопливо шагал мимо палисадника; вздрогнул от неожиданного дружного смеха. Вне застолья оставался в деревне только Савва. Нюша дала ему дозу снотворного и оставила крепко спящим. Неужели отлученный от общей компании старичок проснулся и пошел лунатично бродить по тихой Авдотьевке? Я встал из-за стола, спустился с крыльца и заглянул за угол избы. Савва воровато крался вдоль городьбы. На его голове, надетый шалашиком, болтался мучной куль. Зачем понадобилась ему маскировка?

Старик пригибался, оглядывался по сторонам. Не сразу я сообразил: крадется к танку. Сквозь бревна, доски и жерди подобрался к нему. Увидев грозную силу в окопе, Савва по-дикарски заплясал возле пойманной жертвы, высоко взбрыкивая длинными кривыми ногами. Присел на корточки и стал выкладывать под нависшей гусеницей костер. Проворно собирал вокруг щепки, палки, обломки жердей и заполнял ими все пространство от земли до блестких омертвелых гусеничных траков.

— Эй, Савва! — крикнул я, пытаясь отпугнуть поджигателя, не дать исполниться дерзкой затее.

Увлеченный сбором древесного хлама, тихой Савва не расслышал моего окрика.