Горислава - Вениамин Колыхалов

В глубокой задумчивости шагал по двору Гориславы. У крыльца едва не наступил на гадюку. Она вскинула головку, зашипела и юркнула в тротуарную щель.

Рассказал Гориславе и Тереше об утреннем набате: он разрушил их сон. Старушка всплеснула руками, хлопнула по бедрам:

— Вот горе Нюше, вот горе. Да и Савве тоже. Одно утешение: тихой, не буйничает. Раньше у конторы гремок висел. Кликал на сходки артельные, на лекции. По-мирному в гремок с паузами стучали. Если пожар или чья корова в болото забредет, в тину вляпается — колотили без передыху.

Тереша собрался идти на озеро проверять сети, поставленные на карасей. Я пошел с ним.

Заря играла на звонкой золотой арфе. Было истинным наслаждением видеть и слышать ее. Все горестное, ничтожное, суетное испепелялось вместе с исчезающим туманом. Солнце не хотело примирять прошлое с настоящим, отсекало его. Оно занималось созиданием нового дня. Веселыми волнами накатывался птичий гомон. Неуступчивые кукушки усердно перекуковывали одна другую. Справа от тропинки, возле густых кустов таволожника, взметнулись стройные молодые березки, раскачиваемые свежим утренним ветерком. Они словно собрались на девичник и не могли нашептаться между собой. Приозерная осока почтительно согнулась перед солнцем, посверкивая расплавленным серебром обильной росы. Исчезла из виду доживающая отведенный срок Авдотьевка. Перед взором открылся нерукотворный мир природы: осинники, стоящие под ветром точно в ознобе, заросли волчьей ягоды, старый, дуплистый, но не согбенный осокорь, сверкающее вдали карасевое озеро, впаянное в кочковатый, изумрудный луг. Все здесь лежало с древнейших времен: озеро, осошная равнина, тугой устойчивый кочкарник. Все принадлежало небу, земле и солнцу, было взращено их неусыпной опекой.

Зачавкала под резиновыми сапогами густая жижа. Захлюпала, запузырилась пахнущая сожженным порохом застойная вода. Отдельные клочья тумана, желая уцелеть, беспомощно цеплялись за приозерные кустарники. Ветер игриво отторгал легкую бель, выводил на расправу лучам. Не хотелось даже переговариваться с Терешей. За нас громко бормотали болотники, кощунственно разрушая тихое благолепие утра. Сторонкой пронеслись кряковые утки. Они летели зигзагами, видно, успели побывать в охотничьей переделке. Оберегаемые инстинктом, часто меняли траекторию полета. Поставит ли на вас ружейная мушка-точка свой последний роковой знак препинания?

Тереша заговорил первым:

— Дикой стала наша дичь. Вон каким кандибобером прет. У всех наезжих охотников дробометы в два глаза. Понавезут патронов, садят и садят дублетом — вонь пороховая до деревни долетает. Мы на постой не пускаем охотников. Пакостники. Ондатру весеннюю хлещут, самочек выбивают. Сейчас подвесные моторы — звери. Рявкнет — нет версты. Им все плёсы перегнуть — раз плюнуть. Я вот даже ружья никогда не держал. Что на стене висит — Васькино. Косолапых отпугиваю. Повадились в деревню захаживать. Не с кочергой же на них идти. После войны стал пальбу ненавидеть. Ваське хоть мор, лишь бы с ружьецом на озера. Раз на пыжи мою почетную грамоту растерзал. Помню, за сено дали. Большая такая, бумага плотная, толстая. Что с Васьки возьмешь?! Ухмыльнулся, говорит: пусть, батя, твою грамоту утки прочтут на досуге. Вот он как отцову славу бережет. Хотел мои медали на блёсны пустить. Тут я ему навел жару-пару. Зажал «За отвагу» в кулак да и отважил по шее. Отбил охотку пакостничать. Награда все же — не кузнечная поковка. Я дедушкин Георгиевский крест до сей поры храню. Положу на ладонь слиток серебра — тяжел. Деревянным крестом каждого отдарят, попробуй Георгия заслужи. Победоносный крест, за военную тяготу даден. Вон немец какую беду на соседа напустил. Ум туманит у Саввы. Бродит неприкаянный по деревне, полеводов собирает. А где они? Сейчас трезвонил у конторы, до кучи мужиков созывал. Давненько куча распалась. Мы земле силу отдали. Земля нас и обессиленных примет. Кто же поля оживит, ферму, молотьбище?

Четыре тяжелых сапога, давящие тягучую тину, будто тоже наперегонки задавали неотвязный вопрос: кто? кто? кто?

Озеро кажется рядом. Раскатная волна сияющей осоки скрадывает расстояние, и карасевое озеро незаметно отодвигается от нас. И снова, делая обманные виражи над приозерьем, посвистывают крыльями утки, падают на далекую воду. Выслеживает добычу неторопливый коршун, кружится над сухой гривкой. Осока по грудь. Тереша, шагающий впереди, сшибает с травы таловой веткой угнездившуюся на стеблях росу.

«Кто? Кто? Кто?» — покряхтывают сапоги-болотники.

— …Отвильнули мужики от пашни, бабы от скотных дворов. Поразъехались. Нас манили с Гориславой. Кто в райцентр. Кто в рай-город. Всяк райскую жизнь ищет. Рыбка — глубь, человек — рупь. Я грешным делом люблю книги читать. Возьмешь толстую книженцию да и осушишь ее дня в три. Столько в книгах правильности, столько порядка. Невольно в голову вопрос лезет: кто жизнь на другую стрелку переводит, не по тому пути пускает? Вычитал я у Достоевского: рай в каждом из нас затаен. Неделю ходил ошеломленный таким открытием. Вот ведь что: не какие-то, значит, райские кущи искать надо. Буди, кликай свой рай затаенный. Была у нас в артели алощекая бесприданница Глашенька. Добрая, улыбчивая, на песню скорая. На таких, обычно, горе гнездо не вьет. Человек бедный богу и людям не вредный. Часто Глашеньке песня заменяла похлебку. Коровку доит — поет. Овощи пропалывает — поет. Сейчас думаю: она свой рай знала. Затянет с Гориславой калинку-малинку — душа светлеет. У хорошей песни и крылья крепкие. Приезжали из города артисты, в большой хор Глашу взяли. Вот тебе и найденный рай.

Чавкают сапоги. Шуршит осока. Покрякивают утки. Коршун подстерег добычу, свалился на чью-то бедную головушку. Зайчонка придушил, крота-землеройку или выследил в кочкарнике выводок утят.

Мы оставляем за собой темно-зеленую полосу на склоненной осоке. Сбили росу веткой, дождевиками. Вымокли сами и дальше пробиваем брешь в чистой сверкающей луговине.

Вот и озеро. На берегу перевернутый гладкодонный обласок, легкое еловое весло. Тереша садится первым. Сталкиваю утлую долбленку, осторожно сажусь сам. Озеро-линза сверкает, слепит глаза. Почти бесшумно скользит по зеркальной глади легкий обласишко, направляясь к тычкам, где поставлены сети-пятиперстки. Пенопластовые поплавки утонули от груза попавших карасей. Только один поплавок возле береговой тычки виднелся опознавательным знаком. Он погружался, выныривал. От него катились зыбкие круги. Видно, недавно в сеть попался крупный карась и делал бесполезную попытку выпутаться из хватких ячеек.

Тереша развернул обласок, поставил бочком вдоль первой снасти, где ходил ходуном кусок легковесного пенопласта. Мы стали перебирать пальцами тугую капроновую сеть. Засверкали золотые слитки карасей. Рыба обычно запутывалась наджаберными закрылками. Неторопливо выпутывали карасей, забыв о злющих комарах, нависших роем над рыбаками. Дойдя до нижней кромки широкоячейной сети, увидели живого нырка, совсем недавно угодившего в ловушку. Вот кто заставлял приплясывать поплавок.

Утка запуталась головой и крыльями. Пришлось долго повозиться, освобождая ее. Тереша положил нырка на дно долбленки рядом с литыми прыгающими рыбинами, проговорил:

— Оклемайся малость, отдышись да и лети восвояси. Вот так иногда до трех штук в сеть угодят: чирки, гогли, шилохвости. Но больше нырки лезут.

С минуту пленница лежала недвижно, распластав шею на мокрой лопасти весла. Прыгающие караси заставляли нырка вздрагивать и хлопать крыльями.

— Можно взять добычу, — сказал Тереша, — да Славушка обидится. Ни готовить, ни есть утопленницу не будет.

Неожиданно утопленница вскочила на ноги, расправила крылья, подпрыгнула и вывалилась за борт. Поплыла медленно, с оглядкой. Родная стихия воды желанно приняла в свое лоно.

Живучие караси-лапти на дне обласка притягивали взгляд. Подпрыгивали, вскидывали головы и хвосты, переворачивались с боку на бок.

— Разве я уеду куда от такой красоты, — многозначительно проговорил фронтовик, держа за жабры трепыхающегося карася. — В каком городе дадут мне вместе с жилплощадью такое красивое озеро? А луга? А река? А бор?.. В человеке все затаенно, в природе рай не затаенный. Человек может чистую правду грязной ложью окутать. У природы непогрешимый всевышний — Солнце… Если бы можно было смерти откупную дать. Нет. Несговорчивая злыдня ничего не возьмет, кроме жизни. Охота пожить еще, свой рай в себе отыскать…

Сияло, огнилось солнце и озеро. Из глуби небесной легкие облака уходили в глубь озерную. Пребывали там бугристыми подводными рифами.

Обратно шагали тише. В моем рюкзаке лежал приятный, оттягивающий плечи груз. Я думал: какой рай отыскивает в себе Терентий Найденов? Прошедший через ад войны, через многолетнее чистилище жизни, разве он не вывел свою душу на тихий простор умиротворения? Живущий в незатаенном раю природы, он исподволь доискивался до чего-то в себе и не находил искомое что-то. Может, книги разбудили душу, да и не могли больше усыпить ее?