Горислава - Вениамин Колыхалов

Зашел в избу, шепнул Нюше.

Она уронила из-под себя табуретку, и, несмотря, на хромоту, мигом пролетела над скрипучими половицами найденовской горницы. Я боялся посвятить в тайну парней. Подгулявшие, они сейчас понесутся к тягачу и неизвестно чем все кончится для больного фронтовика. Нюша одна сумеет его образумить.

Вскоре на улице раздался взрыв.

Мы выбежали на крыльцо и увидели ворох густого черного дыма. Нюша была на полпути к танку, плотно окутанному пороховой гарью. Из зловещей смрадной завесы выбрел шатающийся Савва, держа наперевес тяжелый огородный кол. Он был страшен своей решительной, на все готовой фигурой. Даже жена резко замедлила размашистые шаги.

Большими прыжками растерянный водитель обежал стороной грозного старика и понесся к тягачу. Дым рассеивался. Можно было рассмотреть ползущие по броне змейки огня. Подбежав, отставной танкист схватил лопату, стал швырять на пламя волглую землю, перемешанную с осколками стекла. Парни помогли затушить огонь пиджаками и рубахами.

Вангулов раззявил большегубый рот и взлаивал оглушительным хохотом:

— Молодчага, старикан! Ловко рванул! Наверно, бутыль пороху не пожалел. Васька, чекань ему медаль «За отвагу».

Василий посмотрел под ноги, увидел струйку несгоревшего пороха.

— Савва, оказывается, действовал по всем правилам взрывного искусства. Дорожку из дымного пороха провел. Вот тебе и полоумный.

Нюша уводила взрывника домой, вытирая платком кровь с его щеки и подбородка. Изредка старик поворачивался к танку, к суетящимся парням и грозил в ту сторону высоко поднятым грязным кулаком.

Мы промучились до утра, вызволяя из беды чуть-чуть не погибший вездеход. На солнцевосходе самоходка уходила в верховье. От нее откатывались некрутые волны, словно посудина расплетала на два золотистых жгута тугой васюганский плёс.

С того мая прошло больше года. Время приучено ставить на жизни одни минусовые знаки, отваливая года пласт за пластом.

Бодрое солнце июльского утра скатилось с колких хвойных вершин. Небеса были напитаны подсиненной влагой. Легкие светящиеся облака, похожие на клочья тумана, вольно разбрелись над горизонтом и пребывали в вечной немоте.

Тяжелый рюкзак с карасями оттягивал плечи. Несколько раз Тереша хотел понести его сам, но я жалел фронтовика. Идя к озеру, мы ссыпали с осоки густую росу сапогами-болотниками и дождевиками. Облегченная трава, весело шурша, обтекала наши брезентовые одежины. Звонкие птичьи хоры славили щедрый мир нарымского лета. Чем ближе мы подходили к деревенским суходолам, тем гуще и разнообразнее становился травостой. Кончалось раздолье осоки, накатывался темно-зелеными волнами гибкий пырей. Трещал под сапогами крепкостебельный дудочник. Качались задетые дождевиками упругие темно-бордовые головки кровохлебки. От близких сырых кустов тянуло приятным запахом черной смородины. Броская, яркая зелень, напитанная влагой и солнцем, жила коротким счастьем летнего бытия. Перед нами лежала тихая земля, подверженная вечной зависимости от небесных законов. Каким боком не катиться земле по вселенной, она не минует всевидящего солнца, будет сообразовывать долгую жизнь только с ним. В солнце не затаен великий огненный рай. Оно способно оживлять цветы и реки, давать каждому из нас равные шансы на жизнь и каждому отпустит один миг на смерть.

Шагая в раздумье по травам, отводил глаза от помятой вездеходом деревушки. Неужели она родилась и жила только для того, чтобы вынести на себе тяжесть коллективизации, гнет тыла, проскрипеть на земле ставнями и колодезными журавлями, прореветь над похоронками горючими бабьими слезами? Неужели так шибко упала в цене отбитая у болот и тайги пашня, что ее можно оставлять на пожирание татарнику, молочаю, репейнику и лебеде?

На глазах людей, неба и Васюгана хирела с каждым годом Авдотьевка. Плескучая волна сплошных реорганизаций разметывала приречные сельбища, отрывала сеятелей от урожайных полей, рыбаков от уловистых водоемов, охотников от добычливых угодий.

Колхоз нищал. Его окрестили планово-убыточным. В районе планировать убытки могли более искусно, чем бороться за прибыль. Ползет хозяйство по наклонной — никакие вожжи не удержат. Облеченные властью чины любили появляться в деревне внезапными набегами. Посевная, луговая страда, уборка урожая диктовали наезды разных службистов, уполномоченных, лекторов по распространению каких угодно знаний: от борьбы с клещевым энцефалитом до космической тематики. Упускалось из виду доскональное знание человека-труженика: сердцевины, стержня нашей жизни. Не находилось времени внимательно рассмотреть этого труженика, производящего запланированные убытки. Так не вязалась с делами словесная трескотня на пленумах, собраниях, сходках. Подготовленные речи дистиллировались, процеживались через начальственное сито. Оставались цифры крупные, слова бойкие, планы весомые.

С бледных, побитых дождями и снегами лозунгов, плакатов глядели на крестьянский мир неизменные призывы: догоним, увеличим, сократим, выполним… Однако из месяца в месяц, из года в год колхоз не догонял, не увеличивал, не сокращал, не выполнял то, к чему призывали словеса на досках-лозунгах. Рубанок стирал старый призыв, киноварью писался новый. Возложенная агитмиссия считалась честно выполненной.

На покоробленных щитах фанеры художники-самоучки творили бойкими кистями медведеподобных свиней, многосаженную кукурузу, коров с трехведерным выменем, пшеницу с колосьями по пеналу. Наглядная, вернее, неприглядная агитация годами мозолила глаза у конторы, ферм, зерносклада, на деревенском раздорожье. Какой-нибудь ушлый школьник пририсовывал цветным мелом очки дородной чушке, два горба пузатой корове и пышный бант над репицей ее метельчатого хвоста.

Деревня теряла силу, лишалась жизнетворящих соков. Тот период Тереша Найденов называл отлучением мужика от земли. Перед нашим взором лежала и отлученная от земли Авдотьевка. В прошлый май тягач не успел ее извести на дрова. Она еще огрызалась стропилами, щетинилась штакетником, укорно смотрела на божий мир темными глазницами перекошенных окон.

Мы проходили мимо сваленного заплота и повстречали Мавру-отшельницу. Серпом она подсекала рослую крапиву и складывала горкой стебель к стеблю. Поздоровались.

— С рыбалочкой вас! Дай, Тереша, карасика, ушку сварю. Она сорвала широкий лист лопуха, держала его наготове. Мы насыпали на него карасей. Я помог донести ворох крапивы до Мавриной избенки. Она положила на крыльцо карасей, схватилась за поясницу, застонала.

— К дожжу клонит.

Зачуяв свежую рыбу, по двору заметались четыре разномастых кошки, боясь подходить близко ко мне. Раньше их не замечал. Бабка, читая мои мысли, пояснила:

— Тогда они в лесу охотились. Одичали совсем. Бурундуков ловят, крыс боятся. Так и крысы-то у меня — сплошные гитлеры. Сама их пужаюсь люто.

Стал стягивать с себя брезентовый жесткий дождевик. Кошки, напуганные странным шорохом, врассыпную. Смотрю — одна показывает голову из слухового окна, другая диковато глядит из-за опрокинутой бочки. Отшельница подозвала их особым подманом — ксю-ксю, швырнула каждой паре дикарок по золотой рыбине.

— Хоть и говорится: та рука не устает, которая последнее отдает, но чую — силы мои выработались. Подрубаю сейчас крапивку — стебли, как проволочные… На ум я много молитв знала, да забыть долеет. Вычитала в мудрых книгах: восьмой тысяче веков не кончаться, девятой не начаться. Еще и засуха великая наступит, и потоп, и новый антихрист народится, богом себя назовет. Христиане антихристу не покорятся, во леса уйдут. А лесов мало останется, и переловят их, христиан, по одному всех-привсех… Почему я по годам своим еще карабкаюсь, себя лечу? Чтобы богу усерднее молиться, книги древние читать. Реву перед богом, молюсь в слезах, а икона вдруг раз и счикает. К счастью это. По тысяче поклонов отбиваю. Руки пять раз золой вымою, прежде чем книги древнепечатные читать, страницы переворачивать. Не дышу на них. Ругаю себя, если слеза нечаянно капнет… и так она быстро высыхает на плотной бумаге, будто в песок уходит. Однажды сожитель мой — дело в давность ушло — спрятал Четьи-Минеи и принялся горловые просить. С моей ли пенсии забутыливать? Спрятано было у меня лекарство: сосновые почки на динтурате настояла. Предлагаю сожителю: верни стародавнюю книгу, тогда из рук в руки бутылку передам. Разменялись. Он сосновый динтурат выжрал, погладил по волосатому пузу, говорит: ох, как на каменку плеснул — ажно зашипело.

Кошки, урча, расправлялись с увесистыми карасями. Крупная чешуя лезла в горло, прилипала к нёбу. Дикарки, поперхнувшись, откашливались, крутили головами.

— …Молилась я, молилась, чтобы сожитель съехал нибудь-куда. Бог книги умные писал, время на них затрачивал, а мужик их пином пинал. Сожитель винным молякой был. Ни щепотью, ни двумя пальцами — всей пятерней стакану молился: загребет ручищей и одним махом в рот. А в двух пальцах Божество и Человечество заключено. Святое писание непреклонно… Я тихомолком в жизни живу. Сгребли меня перед войной, в большое село привезли. Говорят в большом казенном доме: что, Мавра, днем монашишь, а ночью ногами машешь? Укорили, что со смолокуром слюбилась. Чего мой малый грешок перед большими людскими грехами значит? Обыскали меня, нашли святые письма. Допрашивали — книгой церковной по голове били: из глаз, как из поддувала, искры сыпом летели… За главную таежную староверку меня посчитали. Приказывают: ходи мимо сельсоветских окон, на виду будь.