Симптомы счастья (сборник) - Анна Андронова

Сама Тамара Викторовна прекрасно помнила, как она рожала Люсю. В этом же роддоме, в марте. Утром сидела у соседки за чаем, и вдруг заболел живот, а потом воды отошли. Еле доехала. Виталик был в командировке, вернулся только через день, Рита его подстерегла с новостями. Он примчался в роддом, принес цветы и записку со стихами, что-то типа «Тома скоро будет дома». Вызвал Тамару к окошку. Она волновалась сильнее, чем перед свадьбой, заплела зачем-то две тонюсеньких косички с бинтиками, завязала халат потуже. Хотелось быть красивой, новой. Она стеснялась своего непривычного тела – без живота, но пополневшего, большой груди, всяких физиологических подробностей, которые дома обязательно обнародуются. Рубашка внизу промокла неприятной жидкой кровью, ломило спину и хотелось плакать. Что за интерес на нее смотреть сейчас в окно?

Вдруг подумалось, что надо было бы мальчика, мужчины обычно хотят сыновей. Свекровь ее не любит. Виталик ей совершенно чужой человек, она одна, все равно одна. В палате, кроме нее, никого не было, она пошла в коридор к окну совсем расстроенная, вспомнилась еще его эта игривая рифма в записке. Окно было в углу коридора, рванула раму так, что стало больно плечу, слезы застилали глаза, она видела только его силуэт прямо внизу. «Ты вот сына хотел, а у меня дочка!» – крикнула, и получилось неожиданно громко, нянечка у палаты обернулась и пробурчала чего-то. «Томка, ты что, дурочка, какого сына? Ты как сама чувствуешь? А все говорила «отвези, отвези», а сама уехала без меня». Он говорил тихо, но слезы высохли, и она его услышала и увидела почти рядом – на макушке намечается плешь, куртка старая, очки, усы дурацкие. Она представила, как они пахнут табаком…

Ей было двадцать пять лет, она была замужем полтора года и впервые по-настоящему полюбила своего мужа там, в роддоме у окна, после рождения Люсеньки, которая еще не была Люсенькой. Полюбила за эти усы и костлявые руки, за редеющие на макушке волосы, за тихий голос, за то, что он с радостью стал для всей ее семьей. За то, что он был рад девочке, за «уехала без меня»… Это были самые пронзительные минуты ее жизни, минуты настоящего счастья, от которых и сейчас перехватывает дыхание.

Что отпечатала память из четырех лет ее скоропостижного брака? Вот это окно роддома, Виталик внизу, и она в халате с двумя косичками, а между ними пространство одного высокого этажа, заполненного вместо воздуха чистейшей, сжимающей горло радостью. Это она запомнила навсегда. И пляж. Да, через два года был пляж – и все. Больше ничего не было, ни любви, ни счастья, только Люсенька.

И вот теперь опять появился в ее жизни этот роддом – и малыш, внук, мальчик, которого она не смогла родить сама. «Захотим – родим сына, а не захотим – будем жить только с дочкой», – рассуждал Виталий. Не успели. Где-то там Люсенька, кто стоит под ее окнами и стоит ли вообще? Что она чувствует? По запискам не поймешь. Была ли у нее такая радость, от которой трудно дышать? А сейчас? Как спросить тридцатилетнюю дочь, счастлива ли она? Как говорит Наташка: «Так и спросить».

За несколько дней в роддоме Люся немного привыкла и освоилась, познакомилась немножко со всеми в палате, научилась безошибочно издалека отличать свой кокон от других. И плакал он совершенно по-своему, это точно. Назывался маленький мальчик окончательно Игоречком, не казался уже таким страшненьким.

У него прошли красные пятнышки на лбу, он теперь все время открывал глазки, смотрел беззащитным и удивленным взглядом вокруг, если не спал. Сопел, когда ел. Люся не боялась теперь его трогать, так приятно было гладить его по головке, ничего подобного, такого же нежно-горячего, бархатного и живого она еще не держала. «Сыночек, – шептала ему Люся, – мой сыночек маленький».

На третий день начались неприятности. Надулась ужасными шарами грудь, опять было очень больно, молоко никак не хотело сцеживаться, уже сводило пальцы, жгло намятую кожу, а получалось – три капли. Врачиха обещала, что акушерка покажет и, если надо, поможет, – никто, конечно, не помогал, ребенок ничего не высасывал. Весь Люсин день прошел в непрерывном и безуспешном сцеживании. Настроение испортилось, вечером она опять плакала. Перед сном вдруг явилась Лада: «Ну?» Надавила изо всех сил, сжала пальцами сосок. Господи, какая боль! «Не ори. Вот молоко у тебя брызжет, чего орешь. Обленились. Сиди и дави руками своими целый день, чего делать-то еще. На, вот так». Когда она ушла, Люся в голос рыдала. В палате все молчали, затаились. Таня села и выпростала правую грудь – сцеживать. За ней и другие девочки. Через пять минут вся палата сидела, занятая делом. Одна Люся все еще лежала, всхлипывая, но распирающая боль в груди прошла и цедить стало легко. Получалось, что грубиянке-то Ладе надо спасибо сказать!

Хотя, если не считать мучений со сцеживанием, жизнь все-таки налаживалась. Люся уже знала, что она не одна такая одинокая. Красивая, похожая на нежного длинноногого жеребенка Лена у окна родила без мужа. «У меня бойфренд». Она пребывала в чудесном настроении, своей незамужности ничуть не стеснялась. Тихая Таня всплакнула всего разок, а к ней, между прочим, приходила только мама со старшим мальчиком лет четырех. В другом ряду, у правой стены лежала разговорчивая «тетя Зоя», действительно тетенька по виду за сорок. К ней приходила исключительно дочка – тощее, разукрашенное всевозможной косметикой и бижутерией чучело. Стояла под окном, попыхивая сигаретой. Муж тети Зои, как она сказала, «погулять ушел, а тут мы ему, стервецу, сыночка родили». Будущее было непонятно и зыбко не только у нее, у Люси.

Люся сказала, что у нее гражданский брак, муж очень занят по командировкам, наверное, и забрать не сможет… «Все они такие, их могила только и исправит! Рожаешь им тут, измучаешься вся, а им или зенки налить, или по делам ускакать!» – это Лена-адвокат. Таня промолчала. «Воспитывать их надо. Я вот опоздала уж воспитывать, а вы, девчонки, давайте», – это тетя Зоя. Лена-красивая фыркнула: «Главное – чтобы кроватку купил, ванночку, всякую всячину, а ребенка надо самой хотеть, мужчина тут вообще ни при чем!»

Вадик был ни при чем – это уж точно. «Людочка, я вообще в этой жизни не хотел детей, а у меня их уже двое. Ты и представить пока себе не можешь, что значит дорастить детей хотя бы до возраста моих чудовищ! Я не хотел бы, прости, испытать еще раз все прелести и непрелести. Ну Люда, ну что ты…»

У нее щипало в носу, глаза наливались тяжелыми слезами, ребенок метался в животе, она его боялась. И плакала от страха, от панического ужаса! Господи! Что будет с ней, что она будет делать с ребенком? Она не любит детей, у нее была истерика на практике в школе, ей никогда не доверяют детские мероприятия на работе! Рожать очень больно, в комнате нет места для кроватки! Да мало ли еще причин! Сейчас он ее пожалеет, успокоит, а потом все равно исчезнет и оставит ее один на один с этим ужасным живым животом! Ему-то хорошо, его чудовища уже взрослые – восьмой и шестой класс, тем более что ими занимается жена, а Люсиным животом кто будет заниматься? Мама?

Маме Вадик понравился: «Очень приятный мужчина!» Этим титулом в ее жизни владели Ритин и Наташин мужья и еще один архивный старичок. Вадик подарил маме цветы, он беседовал с ней о ситуации в архивном деле и современной литературе, он поцеловал ей руку. Он остался «очень приятным», даже когда Люся сообщила, что у него есть семья. Да уж! Такой замечательный! Сделал Люсе ребеночка, как будто она горбатая или живет в лепрозории и не может себе найти свободного и за него выйти! Вот найди и выйди!

Они с мамой не ругались, просто мама волновалась, и Люся волновалась. Вначале у нее был токсикоз, а один раз вдруг заболел еще маленький тогда живот, потом, уже в декрете, стали отекать ноги и лицо. Оба раза она послушно пугалась, собирала вещи и ехала в больницу. Больше всего она боялась, что ей будут что-то делать болезненное. Гинекологическое кресло вызывало потный ужас, в памяти всплывали жуткие рассказы про погибших эмбрионов, которых вытаскивали по кусочкам, и еще неприятное слово «чистка». Но все обошлось, живот перестал болеть, отеки согнали таблетками, ребенок жил себе и жил в животе своей собственной необратимой и серьезной жизнью. И вот он теперь – пожалуйста. Вместо живота. Сосет, причмокивая крошечными яркими губками. Нижняя оттопырена. Волосики мягкие, как пушок. Сегодня взгляд хитрый, озорной. Люся вдруг поняла, что он красавец! Такой хорошенький, ее сынок, просто чудо!

«Мама! Кефира больше не приноси, и колбасы не надо, скоро уж домой. Детская врачиха говорит, что много белковой пищи в сутки нельзя, может быть диатез. У нас у одной девочки в палате у ребенка все лицо в пятнах и корочках. Ей позволяют есть только овсяную кашу без сахара и капусту!! Журнал не дочитала еще, мне кажется, какая-то белиберда. Как ты там? Как ты поставила? Надо, как мы раньше хотели, а то остается очень мало места. Я тебя прошу не обсуждать ничего с Вадиком! И не бери у него больше денег! Он нам никто. Очень болит грудь. Вчера акушерка мне расцедила. Я чуть не померла от боли, но молоко идет теперь. Сегодня скажут, что принести на выписку.