Симптомы счастья (сборник) - Анна Андронова

В поезде Тамара Викторовна ехала уже почти счастливая, с мыслью о том, что станет бабушкой. «И стану. И очень скоро. И буду с коляской ходить!» Будет мальчик (ну, в крайнем случае девочка), и будут у него такие вот пушистые глазки, и маленькие пятки, и шелковые волосенки. И она сошьет штаны на лямках из синего вельвета, который уже лежит лет сто, Люсе на юбку. А потом Люся выйдет за хорошего человека, может быть, постарше… Размечталась, старая дура! Для начала надо потребовать, чтоб называл по имени-отчеству, чтоб обнародовал своих родителей. И телевизор пусть покупает в ИХ комнату! Вариант, что Люся сама может уехать, Тамара Викторовна не рассматривала.

Когда она приехала домой, полная решимости и с отрепетированным по дороге текстом: «…надо соблюдать правила общежития… не мешать жить и работать… создать обычную семью…» – то обнаружила Люсю на диване с книгой, в слезах и без колготок. Синий вельвет остался лежать в шкафу, потом Люся сшила из него наволочки на диванные подушки. Явление миру маленького мальчика задержалось еще на десять лет.

При слове «акушерка» Люсе всегда представлялась толстенькая, мяконькая, добренькая бабушка в косынке, как в старых фильмах про войну изображались сестры милосердия. Они должны были говорить «милая», «потерпи, родная», как санитарка из приемного покоя, и гладить по голове. Здесь, в роддоме, акушерки все как на подбор были молодые девицы, грубые, громкие, сильно накрашенные. В смысле отношения – сплошное остервенение, редко кто разговаривал по-человечески, хотя Люсю, конечно, подруги подготовили заранее.

Чего стоит только это универсальное обращение «женщина»! Приходят после родов, нажимают на живот, сильно, прямо искры из глаз, все еще больно, плакать хочется, никого рядом нет: «Женщина, это кровь, не водица! Была бы вода, так наплевать на тебя, а это кровь! Вот вожусь с тобой, думаешь, заняться нечем?» – это самая жуткая, Лада, из-под шапочки ярко-желтого цвета челка. «Куда пошла, женщина! Навернешься – не поймаю, у меня спина не казенная, всех на горбу таскать!» Люсю это обращение ужасно раздражало, вот Катя, какая же она «женщина» – ручки-ниточки, ножки-макаронинки, а Лена-адвокат? Больше восемнадцати ни за что не дашь, да и она сама, Люся, еще не тетка! Рядом лежала Таня, тоже совсем молоденькая, со вторым. Она не спорила никогда, ко всем обращалась на «вы», говорила тихо, пеленки ей принесли свои, она их прятала под матрацем, потому что не положено, а больничных не просила, таблетки послушно принимала, не спрашивала для чего. Их, кстати, тоже приносили в зависимости от смены – кто вспомнил, кто нет. Детские сестры были поспокойней, несмотря на ад, в котором работали. День и ночь из-за старинной двустворчатой двери детского отделения раздавался настойчивый высокий мяукающий писк. Самой приличной из всего персонала Люся считала палатного врача Розу Андреевну и еще одного доктора отделения – мужчину. Дел у него было полно, по коридору он бегал бегом. «Как он работает тут, бедненький, насмотрится за день», – жалели его девочки в палате. Говорили, что он роды принимает хорошо и к нему со всего города едут. Как можно хорошо или плохо принять роды, Люся не понимала. Чтоб не больно было? Разве это возможно? «Да ладно, боль-то перетерпеть можно, – возражала Катя, – главное, чтобы ребенка не повредили, чтоб здорового вытащили». Что же это у нее, врачи виноваты, что с малышом что-то не так?

Люся забеспокоилась. У нее вроде мальчик был хороший, правильный, но это на ее взгляд. Разворачивать не давали. И потом, откуда Люся могла знать, какой он должен быть, правильный-то? Люся вдруг поняла, что дома ребенок будет все время с ней. Никто не придет и не заберет его после кормления, никто не скажет ей, что делать, если он плачет, если не ест или сильно срыгивает. Здесь, несмотря на грубость, все было просто. Не сосет – прикормили, срыгнул – бывает, раскричался – все равно придет сестра. «Ой, женщина, ну плачет, что-то ему не нравится, он же маленький, не скажет!» Дома никто его не унесет, это ее ребенок, она сама решила его оставить, чтоб не одна, чтобы помощь на старости лет (мама не вечная), чтоб было оправдание жизни.

А то спросит высший суд – соседи, знакомые, подруги, мама – зачем это она живет на белом свете, Сорокина Людмила Витальевна? Ходит каждый день в свою дурацкую библиотеку, выдает книги научным работникам, дома немножко вяжет и смотрит телевизор. Зачем? Чтобы маме не было одиноко? С мамой они живут как соседи, мама, слава богу, пока здорова, ухаживать за ней не надо. Чтобы Вадика развлекать – раз в неделю по средам в гостинице? Так у него небось дома развлечений хватает. В чем вообще конкретно смысл ее жизни? Не в том ли, чтобы в жутких муках родить это орущее существо неожиданно мужского пола, с которым она совершенно не знает, что делать? Вот тогда жизнь ее можно считать оправданной. Дескать, она не побоялась, в тридцать лет, без мужа. Родила. Ночью она пошла в туалет и долго стояла там перед зеркалом. На нее из мутного прямоугольника смотрела растрепанная, усталая тетка в казенной байке – фиолетовые ромашки по рыжему фону – «женщина». Серая кожа, серые волосы, вялые плечи. Какая тоска! «Сыно-о-очек, сыночка!» – попробовала Люся. Игоречек? «Игоре-е-чек!» Получается или нет?

Сто лет назад маленькая Люся стояла в коридоре перед зеркалом и, глядя на свое тощее отражение с двумя крысиными косицами, пробовала: «Папа! Па-а-апочка». Ей тогда девочки в классе сказали, что любая мама может взять да и привести домой нового папу, как у Маши Рябининой – не было отца, а теперь есть. «Моего папы лучше не найти, он у меня был…» – но тут девочки отвлеклись на Валю, она заявила, что у нее сразу два папы – родной папа Дима, и еще папа, который живет в другом месте. Заспорили, который все-таки роднее.

Вечером Люся впервые спросила маму, кто был ее отец. Ну, например, знаменитым летчиком, писателем, капитаном. Погиб при выполнении секретного задания, при испытании нового самолета, ну, в крайнем случае утонул, спасая чужого ребенка, а лучше сразу нескольких, так было красивее. «Твой папа, Люся, был по образованию химик, он умер от сердечного приступа на пляже, когда тебе было два года. Он много работал, хотел, чтобы ты хорошо училась и помогала маме». Тогда, в третьем классе, Люся с мамой ссорились из-за беспорядка в комнате, поэтому все разговоры заканчивались тем, что надо помогать маме…

Еще через десять лет Люся стояла у того же зеркала в белоснежном прибалтийском лифчике и пробовала новую роль – «Кольцова Людмила Витальевна». Посмотрела исподлобья, потом повернула вперед плечо: «Мой муж… мне должен муж позвонить…» Закончилось, естественно, объелся груш. Господи! А как ей тогда хотелось, чтобы все было по-настоящему! Вылезать утром из постели, из-под его руки и готовить «мужской» завтрак из сосисок или яичницы, жаловаться подругам, как он жутко храпит, и восклицать, засидевшись в гостях: «Ой! Кольцов меня убьет, у меня ужин не готов!» Как она хотела познакомиться с его матерью, потому что у каждой приличной девушки в двадцать один уже почти год должна быть настоящая свекровь!

Родители у Сережи работали на заводе, была еще сестра на четырнадцать лет его моложе. Люся уже представляла, как она будет забегать к ним из школы, болтать за обедом о том о сем. Как сестренка будет ее во всем слушаться, а Сережа гордиться, что у него такая добрая жена, и будут они одна большая дружная семья. Сколько раз Люся представляла, как он приведет ее домой знакомиться с родителями, а потом сделает предложение… «Он просто не говорит всего, мама, но почему ты считаешь, что человек без образования не может глубоко чувствовать?!» Это уж только теперь она поняла, что его немногословность была связана исключительно с тем, что сказать, собственно, было нечего. У него внутри было пусто и не очень чисто, как в только что вынесенном мусорном ведре. Трудно было представить человека более неподходящего. Но это теперь Люся понимает, а тогда просто хотелось быть замужем.

«Людк, че-то мерзну я. Не пойму. Че-то, Людк, мерзну! Надо заехать домой, взять кофту». Они возвращались вечером из кино, перешли на другую остановку, ехали долго, потом еще на трамвае. Дом желтый, «народная стройка» с деревянным подъездом, пахнущем щами и валидолом, квартира на первом этаже. Люся думала: вот сейчас, сейчас…

Сергей открыл дверь своим ключом. В коридоре было очень мало места, что-то висело на стене, закрытое старым покрывалом, в открытую дверь комнаты Люся увидела толстую девочку с капроновым бантом на макушке. Она сидела за пианино на белой кухонной табуретке и тыкала в клавиши одним пальцем. Из кухни доносился шум воды, ругался женский голос: «Мишка, ты? Где тебя носит, паразита?» Сережа взял с вешалки зеленую турецкую кофту: «Не, это я, ухожу уже!» Когда они заворачивали за угол дома, из окна высунулась толстая тетка в чем-то красном, на голове – белая завивка с отросшими корнями: «Че не ел-то, Сереня, куда опять?! Иди, отец щас будет!» Сергей даже не обернулся, Люся на ходу сказала: «Здрассти». Знакомство состоялось.