Симптомы счастья (сборник) - Анна Андронова

Даже удивительно, что все это было на самом деле! Так давно, что стало чужой историей. Но иногда что-то происходит со временем, и кажется, что не годы назад, а совсем недавно здесь еще была мама, жила, дышала, прошаркивала утром из своей комнаты на кухню. Засаленный косяк, за который она придерживалась, давно заклеен обоями, но закрытые глаза помнят и бежевую краску, и пятна от пальцев… Все еще существуют мамины пепельницы, Тамаре Викторовне и сейчас мерещится запах горького табака из дешевых папирос. Интересно, как бы мама называла Люсю? Люся? Или Мила, или Люда? А Виталика? Никогда мама не произносила этих имен.

Сохранились, чудом откуда-то явившись, тети-Любины очки. Люся, кажется, в четвертом или пятом классе ходила в драмкружок: «Я у тебя в тумбочке видела очки, такие забавные, круглые. Дашь мне для роли?» Тамара Викторовна, конечно, дала. Люся вертелась перед зеркалом, демонстрировала подружкам удачное дополнение образа. «Осторожно!» Посмотрела – и сердце пропустило стук.

То ли было так уже, то ли нет. Дежавю. То ли в другой жизни, то ли в этой. Такое же длинноватое лицо, бесцветные ресницы, легкий поворот головы, неопределенно русая прядь, заправленная за гнутую дужку. Может, Люся, а может быть, кто-то другой. На удивление получились одинаковые сестры Соня и Люба, их общая дочка Тамара и Люсенька.

Не худые и не толстые, но жидковатые, нефигуристые. Ноги вроде длинные, но без рельефа, все сутулые (несмотря на Люсину хореографию в детстве). Талия широковата, с возрастом появляется мягкий животик, смешно торчащий вперед. Подбородок маленький, и все черты лица какие-то вялые, бесцветные брови и ресницы. «Мама, я в этом свитере «чудненьком бежевом» в точности как моль!» – это Люся на первом курсе уезжает на картошку. И кожа у всех пористая, бледная, слегка сиреневая на веках от близости сосудов. Только у тети Любы не проходил румянец на щеках, как бывает при пороках сердца. Она говорила – «мой митральный цвет». Прямые русые волосы, без блеска, легкие и слабые, никакие бигуди их не брали. Любые кудри развивались в первый же час. Носы обычные, немного опущены вниз. Говорят, отец, принеся из роддома новорожденную дочь, подивился на ее темную головку и носик горбиком: «Прямо грузинка у нас, царица Тамара!» Носик вырос и стал фамильным крючком, волосы посерели, осталось только имя громкое, для уверенной черноволосой красавицы, на всю жизнь неподходящее…

Мама почему-то именно волосы считала в своей внешности выдающимися и носила косы. Она и конец жизни своей провела за их плетением, хотя после каждой «химии» волос все убывало и убывало. Тамаре эти длинные, до пояса, мелко заплетенные седые хвосты были почему-то неприятны, все уговаривала их обрезать, но остригли маму после второй операции прямо в палате интенсивной терапии грубо. Неумелыми и нелюбящими руками. Она стала похожа на чужого седого старика – без сережек, без вставной челюсти и без кос. «Что вы, девушка, хотите! Лежать ей долго, могут и вши, и всякое разное. Сами бы догадались да дома остригли раньше!» А Тамара все спрашивала, где косы, и не могла понять, что их выкинули. «Вы такая странная, девушка! Чего там хранить-то, грязные волосы?

В помойке все давно!» В гроб положили в голубеньком платочке, завязали под подбородком, как мама никогда не носила при жизни, но зато не было видно этой страшной стариковской прически.

Тамара училась на втором курсе, от матери была очень далека и даже не сразу поняла, где опухоль.

В животе? В груди? Утром они вставали одновременно, обе торопились, пока одна завтракала, другая умывалась, старались не мешать друг другу. Вечером Тамара читала у себя в комнате или сидела у подруги Наташки, мама что-то делала на кухне или тоже читала. В магазин они ходили по очереди, готовили что-нибудь на раз. Две жизни не пересекались, только касались краешками. Жили, как две кошки у соседки, мать и дочь, вроде родственники, но уже забыли об этом. Кошки быстро забывают.

В больнице Тамара была на хорошем счету – приходила каждый день, в выходные иногда и по два раза, таскала продукты, неумело сваренную «диетическую пищу», выносила горшки у всей палаты, меняла белье. Два раза маму оперировали, и она лежала в реанимации. Туда Тамару не пускали, она просто приходила ждать около двери. Любую санитарку или медсестру она стеснялась и боялась, соглашаясь со всем. Прогоняли – сразу уходила. Ругали – просила прощения.

С соседками по несчастью и другими посетителями она не конфликтовала, но и отношений особых не поддерживала. А там, в онкологии, существовал целый «клуб», выносились на рассмотрение списки народных средств, размеры презентов врачу, в зависимости от тяжести болезни или лечения. Лечение тоже было тяжелым – «химия», «лучи», операции. Боли и боли, неукротимая рвота, только удастся ложечку воды выпоить – и все обратно. Туалет грязнущий, вонючий, далеко. Надо весь коридор пройти с тазиком в руках. Хотелось надеть перчатки, да стыдно – все с голыми руками. Тряпку жуткую, с запахом гнили и хлорки одновременно, она также научилась брать голыми руками, мыть, отжимать, прополаскивать в мойке под краном.

Тамара с мамой разговаривать не привыкла, рассказывать было нечего, о болезни говорить нельзя. «Вот тебе тут вымыла тарелку. Давай белье переодену. Завтра суп принесу куриный, купила курицу». Мама обычно отвечала, что ничего не надо, что есть не хочет, что чувствует себя по-старому. Тамара знала, что надо сидеть и разговаривать, а о чем – она никак не могла придумать, может быть, спрашивать что-то из прошлого? Вот к бабке у окна приходит дочка, тетка уже сама сильно в возрасте, и шуршит, шуршит что-то на ухо просто целыми часами, и так каждый день! Как ты жила, что ты делала, мама? Вместо этого Тамара брала швабру и мыла в палате пол – так было легче.

Все-таки они дотягивали до выписки. Заказывали такси, собирали все сумки, тщательнейшим образом выгребали тумбочку – примета такая, чтобы не возвращаться. Некоторое время мама находилась дома, именно находилась, то есть ждала, затаившись, того момента, когда уже нельзя будет не ехать обратно в диспансер.

Жизнь была ровной и однообразной, видимо, нарочно никуда не спешила: в институт, домой, в больницу, домой. Мелочи какие-то и сейчас не забылись: подшила салфетку на тумбочку в палате – ткань была в желтую клетку, а нитки дома под руку попались синие. А как она ездила по выходным на рынок! Утром в пустом трамвае через весь город на дальний базар, где подешевле. Вот весна, Тамара вынула только что легкие туфли, вышла из подъезда и сразу сняла шапку. Очень тихо, только трамвай как взрыв, неудобно за такой громкий звук на утренней улице. Тамара в вагоне одна, на коленях матерчатая сумка с застежкой, от которой отражается солнечный зайчик, на лице сама собой появляется улыбка, заходят женщины на остановке и улыбаются ей в ответ – счастливая, молодая, даже красивая сегодня. А мама в больнице у меня умирает. Моя мама. Что же делать? Так и едет дальше с этой улыбкой.

Она сама тогда не знала, как относиться к маминой болезни. Смерть была непонятна. Тамара не знала, что это такое, как это будет. Просто жизнь была такая – с больницей, с ожиданием. С ожиданием чего? Хотелось сделать что-нибудь приятное, повкуснее накормить. Аппетита у мамы не было, она ела очень мало, даже не ела, а так, возила ложкой по тарелке и очень ругалась за ненужную трату денег на продукты. Денег, конечно, не хватало. Тамара сама доедала прокрученное рыночное мясо, виноград, и ей было вкусно и стыдно за это, и видно, что маме все равно.

На ночь Тамару выгоняли, и мама оставалась одна, нужно было просить санитарок, чтобы помогали с судном, подали, если что, тазик, позвали врача или медсестру. Мама стеснялась сама беспокоить, терпела, вставала и шла в туалет. Пару раз упала в коридоре (сказали утром соседки). Рита все ругалась, что надо заплатить. Тамара все ходила и молчала, потная от стыда, с денежкой в кармане. В конце концов Рита сама собралась с коробкой зефира и с конвертом. С тех пор повелось, что она приходила в больницу раз в неделю и «осуществляла общий контроль». «Ты, Тамарка, малахольная какая-то! Надо быть смелее, давать денежки, крутиться, узнавать расценки. Это, в конце концов, давно известно, нечего стесняться! Думаешь, кто-то отказываться будет, возражать? Ищи дураков!»

Но Тамара не крутилась, не была смелее и не узнавала. Она никак не могла понять, что происходит с ними. Не было ни счастья, ни пока горя, а жизнь просто текла и текла вперед, вот такая вот – с мамой в больнице, а потом должна была стать без больницы, но и без мамы.

Рита, беременная в третий раз, каждый день приходила попить чайку и давала умные советы. С мужем она уже твердо решила разводиться. Ребенок, задуманный, чтобы скрепить разваливающуюся семью, не помог. Двое старших вызывали у Риты приступы тошноты, свекровь и муж – вспышки гнева, а собственный дом – раздражение, поэтому соседкина тяжелая болезнь пришлась кстати и очень отвлекала. Рита была старше на двенадцать лет, восемнадцать и тридцать не сравнимы, как небо и земля, плюс опыт и практическая хватка, поэтому Тамара советов слушалась и всегда благодарна была за возможность прилепиться и не решать самой. «Денег-то где возьмешь? Элементарно. Надо продать что-нибудь. Побрякушки наверняка хоть какие-то должны в доме быть?» Ценность представляли только бабушкины серьги с опалами, но они всегда были на маме.