Смерть на Невском проспекте - Дэвид Дикинсон

С этой целью я нанес визит, но не лорду Пауэрскорту, а его жене, которая, по моему мнению, являлась основным препятствием его возвращению к деятельности сыщика. Я указал леди Пауэрскорт, что она мешает карьере мужа и даже, возможно, вынуждает его сомневаться в собственном мужестве; что люди высокого полета, работающие на благо общества, не вправе отказываться от своей работы только потому, что это потенциально опасно; что нации не пойдет на пользу, если мужчины, подобные ее первому или ее второму мужу, будут сидеть дома только потому, что за границей имеется вероятность быть раненым или убитым. У меня есть основания полагать, что мои аргументы оказали известное воздействие на леди Пауэрскорт. Она разволновалась и попросила меня удалиться. В ходе этого разговора мы никак не обсуждали мистера Мартина. Не это являлось целью моего визита.

Таково, вкратце, резюме моей роли в этом печальном деле. Сверх всякой меры огорчают меня слухи, что я обладал секретными сведениями относительно целей мистера Мартина или задач, стоявших перед ним в российской столице. Такие слухи обидны для мертвых и оскорбляют живых. Надеюсь — нет, нахожусь в полной уверенности, сэр, — что вы сделаете все возможное, чтобы обеспечить торжество истины, чтобы репутация британского Министерства иностранных дел и его служащих оставалась столь же безупречной и высокоморальной, как и в прежние славные времена. Искренне ваш, Роузбери».

Пауэрскорт улыбался, во второй раз перечитывая телеграмму. Похоже, он сделал ход конем в самый центр обороны Охранного отделения, и конь этот был неплохо прикрыт. Любопытно, что подумает генерал Хватов, когда телеграмма ляжет к нему на стол? Достаточно ли этого свидетельства, чтобы старый садист поверил в его, Пауэрскорта, неведение относительно миссии Мартина в Санкт-Петербурге?

Два дня спустя Наташа Бобринская повезла Пауэрскорта на Миллионную улицу, к дому своей бабушки графини Елизаветы Николаевны. Их сопровождал охранник посольства по имени Сэнди: после того как Пауэрскорта задержали агенты охранки, посол распорядился, чтобы без сопровождения тот — никуда. По дороге Наташа коротко ознакомила англичанина с жизнеописанием своей прародительницы.

— Это моя бабушка по матери, лорд Пауэрскорт, она из Долгоруких и родилась в тридцатых годах прошлого века. — Сказано было так, словно тридцатые годы девятнадцатого века — какие-то доисторические времена, седая древность, бронзовый век, ну никак не железный. — Замуж она вышла по русским меркам поздно, в двадцать три или двадцать четыре года. Дедушка был красавец, кавалерист, ростом под потолок. Бабушка до сих пор утверждает, что офицера красивей его в Санкт-Петербурге не было, да и сейчас нет. — Наташа умолкла, словно пытаясь припомнить облик деда.

— И что с ним сталось? — спросил Пауэрскорт.

— Печальная история, милорд. У них родились двое детей, моя мама и ее сестра, а потом деда убили на военных учениях. Какие-то взрывчатые вещества воспламенились, да как раз в тот момент, когда он инспектировал условия их хранения, и, в общем, от него ничего не осталось.

Пауэрскорт подумал, что, похоже, Наташинова деда постигла участь, которую ныне российские революционеры готовят правящим классам своей страны.

— Так она оказалась, бабушка Елизавета, вдовой с двумя детьми, огромным количеством родственников и кучей денег. Уверена, она была бы не прочь еще раз выйти замуж, но, если набраться духу и спросить ее об этом, она тут же ответит, что пожертвовала всем ради воспитания дочерей.

Наташа и Пауэрскорт поднялись по ступенькам лестницы, ведущей ко входу в величественный особняк. Это была слегка уменьшенная версия дворца Шапоровых — тот же портик, колонны, мраморный вестибюль, то же обилие картин и зеркал в золоченых рамах. Сэнди, посольский караульный, остался в вестибюле.

— На самом деле мне, грешным делом, кажется, — продолжила Наташа, — что бабушка была слишком властная натура, чтобы довольствоваться тесным кругом семьи. Любит командовать! И вот так получилось, что ее, бабушку мою, захватил интерес к тонкостям этикета, это ведь, знаете ли, целая наука, кому где стоять на военных парадах, какие танцы подобает танцевать неженатым, кто кому первым кланяется и каким образом руку подает, ну и так далее. Со временем бабушка стала настоящим арбитром в этих делах! Собрала целую библиотеку книг по вопросам этикета. Посольства иностранных государств стали обращаться к ней за советом, даже придворный церемониймейстер и тот, бывало. И если устроители бала хотят, чтобы все было, как положено, непременно ее приглашают — и так со всеми светскими мероприятиями в Санкт-Петербурге. Так что если наш бедный друг мистер Мартин где-нибудь появлялся, то она непременно его видела. Будем надеяться, что еще и запомнила. Сейчас она прикована к кровати, бедняжка. Надеюсь, скоро поправится и окинет суровым взором еще не один бальный зал!

С этими словами Наташа громко постучалась в высокую двойную дверь. Когда из-за двери прозвучал приказ войти, лакей распахнул перед ними створки, и Пауэрскорт обнаружил себя в очень просторной комнате с тремя трехстворчатыми окнами, выходящими на Неву. В двух огромных резных каминах из белого мрамора пылал огонь. В дальнем конце от двери высилось массивное ложе под балдахином, окруженное столиками — один завален книгами и газетами, на другом самовар и графины с питьем, а третий полностью покрыт стопками записных книжек, в которых, судя по всему, была запечатлена подробная хроника светской жизни столицы за последние десять лет.

— Наташа, душенька, рада тебя видеть, и вас тоже, молодой человек! Вы, должно быть, лорд Пауэрскорт, явились из Англии разделить наши мытарства!

У бабушки Елизаветы Николаевны оказался высокий срывающийся голосок. Она сидела, опершись на целую гору кипельно-белых, отороченных кружевами подушек, в самом центре кровати, сухонькая, очень нарядная, в пожелтевшем от времени капоте из бесценных, ручной работы кружев, с собольим палантином на плечах, с тяжелой низкой жемчуга, закрывающей шею. Из-под кружевного чепца виднелись реденькие седые пряди, и все это в ярком свете ламп напомнило Пауэрскорту какой-то из портретов Рембрандта, несколько лет назад виденных им в амстердамском музее. Впрочем, в Санкт-Петербурге, этом самом элегантном из городов мира, казалось вполне естественным, что жизнь подражает произведениям искусства.

Старая дама твердой рукой указала сначала на стулья, приглашая гостей присесть, а потом на заварочный чайник. Наташа разлила чай. Похоже, самовар кипел не переставая. Так и лежит целый день, бедняжка, подумал англичанин, смотрит то в окно на реку, то в каминный огонь, наедине со своими воспоминаниями…

— Ну, Наташа, покажи мне карточку этого молодого человека, о котором ты спрашивала. Вы знаете его как мистера Мартина из Лондона, но в Санкт-Петербурге он мог называться совсем иначе. Попробуйте чай с лимоном, лорд Пауэрскорт, мы в России так пьем, с лимоном…

Наташа достала из сумочки фотографию. Старая дама воззрилась на нее, дальнозорко держа на расстоянии вытянутой руки.

— Жалко, что он в домашнем сюртуке, в саду… Садовник! — хмурясь, проговорила она. — Другой у тебя, думаю, нет?

— Нет, бабушка, — сказала Наташа.

— А вы, молодой человек, — повернулась старуха к Пауэрскорту, — случалось ли вам бывать на наших больших балах в Санкт-Петербурге?

— К великому моему сожалению, мадам, не имел этого удовольствия, — слегка поклонился Пауэрскорт.

— О, тогда я вам расскажу, как это бывает. И заметьте, делаю это и для вас, и для себя — чтобы лучше вспомнить вашего садовника, — проговорила старуха, сделала глоток из своей чашки, подумала и, пальцем поманив Наташу, указала на графин с золотистой жидкостью. Та послушно капнула ей в чай коньяку. — Значит, он был здесь в январе прошлого года и перед этим подряд два года, этот ваш Мартин, согласно тем сведениям, которые вы сообщили нам, лорд Пауэрскорт. Остановимся на январе. Даты прочих его приездов на время забудем. Что-то, знаете ли, подсказывает мне, что его уже нет в живых, но об этом пока тоже не будем.

Она помолчала, нетвердой рукой вставляя пахитоску в длинный мундштук. Отыскав коробок спичек на столике, Пауэрскорт дал ей прикурить. Она затянулась, выпустила облачко сизого дыма и распевно заговорила:

— А теперь, закройте глаза, оба. Я хочу, дети мои, чтобы вы представили себе Дворцовую площадь январской ночью. Мерцает снег, весь дворец сверкает огнями, над ним в ясном небе — звезды. В центре площади, вокруг Александрийской колонны, горят костры в жаровнях, там спасаются от мороза кучера и форейторы. К парадному входу одна за другой бесперечь подъезжают кареты, молодые офицеры, которым не страшен холод, подлетают в открытых санях. И через площадь, дорогие мои, можно видеть дам — они торопливо преодолевают те несколько шагов, что отделяют их от экипажа до входной двери. В гардеробной — горы шуб: соболь, лиса, песец, чернобурка… Потом гости поднимаются по мраморной лестнице. Мужчины во фраках, военных и придворных мундирах. Особенно картинны кавказцы в их национальных костюмах! Дамы декольтированы и блистают нарядами и драгоценностями.