Голод (пер. Химона) - Кнут Гамсун

Я всталъ и пошелъ. Солнце поднялось надъ холмами, небо было свѣтлое, нѣжное, и въ это ясное утро я забылъ всѣ невзгоды послѣднихъ недѣль; мнѣ казалось, что бывали дни и хуже. Я ударилъ себя въ грудь и тихо запѣлъ какую-то мелодію. Мой голосъ звучалъ такъ слабо, такъ болѣзненно, что я самъ былъ растроганъ до слезъ. Этотъ чудный день, это прозрачное небо дѣйствовали на меня такъ сильно, что я началъ громко плакать.

— Что съ вами? — спросилъ меня какой-то прохожій.

Я ничего не отвѣтилъ и побѣжалъ, пряча свое лицо отъ встрѣчныхъ.

Я пришелъ въ гавань. Большой пароходъ подъ русскимъ флагомъ выгружалъ уголь; на борту я прочелъ названіе: «Кочегаръ».

На нѣкоторые время меня заняли наблюденія надъ тѣмъ, что происходило на этомъ иностранномъ кораблѣ. Выгрузка уже кончалась, потому что пароходъ сидѣлъ неглубоко, несмотря на принятый балластъ, и шаги грузчиковъ на палубѣ глухо отдавались внутри судна.

Солнце, свѣтъ, соленое дыханіе моря, вся эта суетная и веселая жизнь укрѣпили меня, и кровь задвигалось быстрѣе. Мнѣ пришло въ голову, что я могъ бы написать нѣсколько сценъ моей драмы, пока я здѣсь сижу. Я досталъ изъ кармана бумаги и попробовалъ написать реплику монаха, которая должна была дышать суровостью и нетерпимостью; но она мнѣ не удавалась. Я оставилъ монаха и хотѣлъ поработать надъ рѣчью судьи къ блудницѣ; я написалъ всего полстраницы этой рѣчи и затѣмъ бросилъ. Въ моихъ словахъ не было желательнаго настроенія. Суматоха вокругъ меня, пѣніе матросовъ, шумъ лебедки, лязгъ желѣзныхъ цѣпей, — все это такъ мало подходило къ атмосферѣ мрачнаго, затхлаго средневѣковья, которое какъ туманъ должно было окутывать мою драму. Я сложилъ свои бумаги и пошелъ.

Если бы у меня былъ теперь пріютъ! Я задумался и началъ вспоминать, но у меня не было ни одного мѣстечка во всемъ городѣ, гдѣ бы я могъ отдохнуть хоть часокъ.

Не оставалось ничего другого, какъ только вернуться въ ночлежку. Я содрогнулся при этой мысли и говорилъ себѣ, что это невозможно, но тѣмъ не менѣе я шелъ и приближался къ запрещенному мѣсту. Конечно, это ужасно, говорилъ я себѣ, да, это позорно, просто позорно; но ничего не подѣлаешь. У меня не осталось ни малѣйшаго стыда, и я могу даже сказать, что менѣе меня самолюбиваго человѣка нѣтъ во всей странѣ! И я пошелъ.

Я былъ даже радъ, что попалъ въ прежнюю колею, и чувствовалъ, что если дѣло пойдетъ хорошо, мнѣ удастся все наладить.

Передъ дверью я остановился и призадумался. Да, будь что будетъ, а надо попытаться. Вѣдь дѣло пустяшное. Во-первыхъ, дѣло идетъ лишь о нѣсколькихъ часахъ, во-вторыхъ, сохрани Богъ, если я когда-либо еще разъ вернусь сюда. Я вошелъ во дворъ. Ступая по неровнымъ камнямъ двора, я былъ въ нерѣшительности и чуть было не повернулъ обратно передъ самой дверью. Я стиснулъ зубы. Нѣтъ, теперь пожалуйста безъ самолюбія! Въ крайнемъ случаѣ у меня есть отговорка; я зашелъ для того, чтобы проститься, какъ слѣдуетъ, и узнать точную цифру своего долга. Я отворилъ дверь въ переднюю.

Я остановился неподвижно.

Въ двухъ шагахъ отъ меня стоялъ самъ хозяинъ, безъ жилета и безъ шляпы, и смотрѣлъ черезъ замочную скважину въ общую комнату. Онъ сдѣлалъ мнѣ знакъ рукой, чтобы я не шевелился, и продолжалъ смотрѣть въ скважину; при этомъ онъ хохоталъ.

— Подите сюда, — сказалъ онъ шопотомъ. Я подошелъ къ нему на цыпочкахъ.

— Посмотрите! — сказалъ онъ и засмѣялся безшумнымъ, возбужденнымъ смѣхомъ. — Нѣтъ, вы только взгляните, хи-хи. Они тамъ лежатъ. А старика-то вамъ видно?

Я увидалъ въ постели, какъ разъ подъ олеографіей Христа, двѣ фигуры, хозяйку и пріѣзжаго моряка. А на постели у противоположной стѣны сидѣлъ ея отецъ, параличомъ разбитый старикъ; голова его отвисла, и онъ смотрѣлъ на обоихъ, не будучи въ состояніи пошевелиться.

Я обернулся къ хозяину. Онъ напрягалъ всѣ свои силы, чтобы громко не разсмѣяться.

— А старика-то вамъ видно? — шепталъ онъ. — Ахъ, Боже мой, старика-то вы видите? Онъ сидитъ на постели и смотритъ на нихъ! — И онъ снова нагнулся къ скважинѣ.

Я прошелъ мимо него къ окну и сѣлъ. Это зрѣлище самымъ безжалостнымъ образомъ спутало всѣ мои мысли и окончательно испортило мое настроеніе. И какое мнѣ до всего этого дѣло! Если это нравится ея мужу, если онъ даже потѣшается надъ этимъ, то вѣдь у меня-то нѣтъ никакихъ основаній принимать это близко къ сердцу. А что касается старика, то старикъ и останется старикомъ. Онъ можетъ-быть даже этого не видитъ; можетъ-быть онъ спитъ; кто знаетъ, быть-можетъ онъ уже умеръ; это нисколько меня не удивляетъ. Во всякомъ случаѣ грѣхъ ляжетъ не на мою совѣсть.

Я взялъ свои бумаги и хотѣлъ разсѣять всѣ непрошенныя впечатлѣнія; я остановился какъ разъ на серединѣ рѣчи судьи: «Такъ повелѣваетъ мнѣ мой Богъ и законъ, такъ повелѣваетъ мнѣ моя совѣсть…» Я посмотрѣлъ въ окно, чтобы придумать, что же именно повелѣваетъ ему его совѣсть. Изъ сосѣдней комнаты доносился до меня легкій шумъ. Это меня не касается, это совсѣмъ меня не касается. Тише! тише! Такъ повелѣваетъ моя собственная совѣсть…

Но все кругомъ какъ-будто сговорилось противъ меня: хозяинъ не стоялъ спокойно у замочной скважины; порой я слышалъ сдавленный хохотъ и видѣлъ, что онъ дрожитъ. Улица также развлекала меня.

На противоположномъ тротуарѣ, на солнцѣ, сидѣлъ мальчикъ, игралъ самымъ безобиднымъ образомъ, связывая кучу маленькихъ бумажекъ, и никому не мѣшалъ. Вдругъ онъ вскакиваетъ и начинаетъ ругаться: въ окнѣ второго этажа онъ видитъ рыжебородаго человѣка, который плюетъ ему на голову. Мальчикъ заплакалъ отъ злости и безсильно началъ ругаться по его адресу; а человѣкъ изъ окна хохоталъ ему въ лицо.

Я отвернулся, чтобы не видѣть мальчика.

— Такъ повелѣваетъ мнѣ моя собственная совѣсть…

Невозможно продолжать. Наконецъ все смѣшалось у меня въ головѣ; мнѣ показалось, что все написанное мной никуда не годится, да и самая идея ужасная чепуха: въ средніе вѣка вообще нельзя было говорить о совѣсти; совѣсть открылъ танцовальный учитель Шекспиръ, слѣдовательно вся моя рѣчь невѣрна, такъ что въ этихъ листахъ нѣтъ ничего хорошаго. Я снова пробѣжалъ ихъ, и мои сомнѣнія исчезли; я нашелъ въ нихъ великолѣпныя мѣста, имѣющія большое значеніе. И я снова почувствовалъ потребность приняться за свою драму и окончить ее.

Я всталъ и прошелъ мимо двери, не обращая вниманія на хозяина, дѣлавшаго мнѣ отчаянные знаки, чтобы я не шумѣлъ. Я увѣренно прошелъ черезъ прихожую, поднялся по лѣстницѣ во второй этажъ и вошелъ въ свою прежнюю комнату. Моряка тамъ не было; онъ былъ у хозяйки, въ общей комнаткѣ; кто же могъ помѣшать мнѣ посидѣть здѣсь минутку. Я не трону его вещей, не подойду даже къ его столу, я только сяду на стулъ около двери и буду чувствовать себя прекрасно.

Нѣсколько минутъ работалось превосходно. Реплика за репликой возникали въ головѣ; я пишу, не останавливаясь. Я заполняю одну страницу за другой, катаю черезъ пень-колоду и ликую отъ восторга, что у меня такое прекрасное настроеніе. Мнѣ приходитъ въ голову счастливая мысль о колокольномъ звонѣ, который долженъ раздаться въ извѣстный моментъ моей драмы. Это будетъ замѣчательно хорошо.

На лѣстницѣ раздаются шаги. Я дрожу, сижу наготовѣ, исполненный ужаса, возбуждаемый голодомъ.

Я нервно прислушиваюсь и держу карандашъ въ рукѣ, не будучи въ состояніи написать ни одного слова. Дверь отворяется, и въ комнату входитъ хозяйка. съ морякомъ.

Прежде чѣмъ я успѣлъ попросить извиненія, хозяйка громомъ на меня грянула.

— Господи Боже мой, онъ опять здѣсь сидитъ!

— Извините меня, — сказалъ я; хотѣлъ прибавить еще что-то, но не могъ.

Хозяйка распахнула дверь и закричала:

— Если вы сейчасъ не уберетесь, чортъ возьми, я позову полицію!

Я всталъ.

— Я хотѣлъ съ вами проститься, — пробормоталъ я, — и я ждалъ вашего прихода. Я здѣсь ничего не трогалъ… и сидѣлъ вотъ на этомъ стулѣ…

— Это пустяки, — сказалъ морякъ, — на кой чортъ орать, оставьте его въ покоѣ!

Я, однако, вышелъ. Когда я спустился по лѣстницѣ, мной овладѣла отчаянная ярость противъ этой безформенной, толстой женщины, шедшей за мной по пятамъ, чтобы какъ можно скорѣе выпроводить меня. Я остановился на минутку и готовъ былъ обдать ее потокомъ ругательствъ. Но я во-время одумался и замолчалъ; замолчалъ изъ благодарности къ чужому человѣку, шедшему за нею. Хозяйка все время преслѣдовала меня и ругалась, не переставая, а раздраженіе мое росло съ каждымъ шагомъ.

Мы сошли на дворъ; я иду очень медленно и размышляю о томъ, не затѣять ли мнѣ ссору съ хозяйкой. Въ эту минуту я обезумѣлъ отъ ярости и, полный кровавыхъ намѣреній, думалъ объ ударѣ въ животъ, который положилъ бы ее на мѣстѣ. Въ дверяхъ мимо меня проходитъ разсыльный и кланяется; я не отвѣчаю ему; онъ обращается къ хозяйкѣ, и я слышу, что онъ спрашиваетъ меня; тѣмъ не менѣе я не оборачиваюсь.

Въ нѣсколькихъ шагахъ за дверью онъ догоняетъ меня, кланяется и передаетъ мнѣ письмо.