Новая сестра - Мария Владимировна Воронова

В конце концов Мура перестала гадать, хотел он тогда обнять ее или нет и можно ли считать прикосновение их щек неловкой прелюдией к поцелую, которую она успела вовремя оборвать, и вообще наложила запрет на это воспоминание.

А сейчас вот оно вернулось вместе с пушистым снегом…

И принесло немножко радости, чуть-чуть грусти по ушедшей юности и самую капельку тоски о несбыточном.

* * *

– Вот тебе еще один неожиданный плюс моего увольнения, – засмеялась Таточка из недр шкафа, – не надо топать в Таврический дворец вместе с толпами скорбящих.

– А тебе его разве не жаль? – глупо спросила Катя.

– Дорогая моя, я врач, я не имею права радоваться, когда кто-то убит во цвете лет и вообще умер. Это profession de foi, – усмехнулась Тата и вынырнула из шкафа с валенками в руках, – на-ка вот, примерь.

Катя обулась и демонстративно сморщила носик. Валенки были твердые, как гипс, и велики.

– Пройдись, – скомандовала Тата и, когда Катя подошла к ней, нагнулась и деловито нажала пальцем на носок, – что ж, не так уж и большие, на шерстяные следочки как раз будет. Это от твоего батюшки остались.

– Спасибо, Таточка, за лишнее напоминание о моей мужицкой лапе.

– А, не благодари. Твой папочка унаследовал крохотную аристократическую ступню по материнской линии, но тебе, увы, это не досталось наряду со всем прочим отцовским наследством. Катенька, не волнуйся ты ради бога, сейчас у женщин ноги вообще стали больше, чем в наше время. Черт его знает почему, от стресса, наверное, или что мы наравне с мужиками стали работать. Что ж, по мне, так огромная ножища вполне адекватная цена за равноправие.

Катя сняла валенки и пошевелила пальцами ног.

– Я в них как дура буду.

– Зато не замерзнешь! Целый день ведь придется на морозе стоять. Более бездарное времяпрепровождение придумать трудно, но приказ есть приказ. Раз все идут, отлынивать нельзя.

– Таточка, ведь и правда надо отдать дань уважения…

Тата фыркнула и снова полезла в шкаф, теперь за оренбургским платком, в который закутывала в детстве Катю, когда у нее болели уши. Платок до сих пор слегка пах камфарой.

– Надо, кто спорит. Отпели бы по-христиански, да и закопали, как всех нормальных людей. Какой бы он там при жизни ни был, а труп есть труп. – Тата залилась веселым смехом: – Как говорил Чичиков, мертвым телом хоть забор подпирай.

– Таточка, какой цинизм, – Катя вертела в руках платок, старый, протершийся, но такой теплый… Интересно, проникнет ли камфарная вонь сквозь пальто или нет.

– Поработай с мое, а потом уже рассуждай, цинизм или не цинизм, – отрезала Тата. – Ну правда, носятся с беднягой покойником как с писаной торбой, противно даже. Поневоле задумаешься, не Сталин ли укокошил нашего Мироныча, размах скорби у Иосифа Виссарионовича уж больно грандиозный.

Катя отмахнулась:

– Господи, Тата, откуда такие идеи? Они вроде были лучшие друзья…

Тата фыркнула:

– Из очереди, откуда еще. Ты не забывай, я старая бабка, мне положено со старухами общаться, да сплетни собирать. Теперь это для меня profession de foi. Так вот авторитетные источники из очереди убеждены, что все организовал Сталин, потому что Киров наступал ему на пятки.

– Ты это лучше нигде не повторяй, – сказала Катя, понизив голос.

– Естественно, моя дорогая. Ты тоже будь осторожна, пожалуйста. Иди в общем потоке, ступай аккуратно, чтобы нигде не поскользнуться и не упасть, а лучше всего, если вы всей шеренгой возьметесь за руки, чтобы каждый устоял на ногах, если вдруг споткнется. Ибо в массовом потоке человек когда упадет, то уж не поднимется.

Катя вздрогнула, представив себе эту картину, но тут же взяла себя в руки:

– Таточка, думаю, все нормально будет. Там все организовано в лучшем виде, Воиновы даже не побоялись сына отпустить в колонну школьников.

– Тьфу-тьфу, еще не хватало, чтобы товарищ Киров с собой на тот свет детей забрал! И так грехов на совести полно. Ладно, ладно, – сама себя перебила Таточка, заметив, что Катя поморщилась, – земля ему пухом, и я знаю, что народ его любил, просто это все неправильно как-то. Нехорошо.

– Почему?

– Трудно сказать, – Тата нахмурилась, – черт знает, дай бог, я ошибаюсь, но ты не замечаешь, что при декларации всеобщего, так сказать, материального равенства, мы стали чудовищно не равны в моральном плане? Просто космический разрыв. С одной стороны, мы, народ, называемый не иначе, как массы, инструмент и материал, а с другой – партийные вожди, непогрешимые гуру, практически полубоги, а кое-кто уже и к рангу бога подобрался. Нас надо воспитывать, перекраивать, вести за собой, чистить, направлять, и прочее, а любые их идеи гениальны, являются истиной в последней инстанции, так что им надо фактически поклоняться, называть в их честь еще при жизни города и железнодорожные станции, и, в конце концов, что такое наш трудовой энтузиазм, как не жертва на алтарь этих самопровозглашенных божеств?

Катя пожала плечами:

– Не знаю, Таточка… А вдруг они действительно гении?

– Были б гении, так не требовали бы себе поклоняться. Уж, казалось бы, в чем в чем, а в смерти все равны, но нет. Об одном вся страна слезами обливается, а что целыми деревнями народ вымирает от коллективизации, до этого дела никому нет. Завтра пойдешь, сама увидишь, что бедному покойнику воздают почести как египетскому фараону, разве что пирамиду не построили. Но погоди, еще не вечер, додумаются и до этого.

Тата засмеялась, а Катя вслед за ней, но тут же оборвала себя и украдкой перекрестилась. Смеяться над смертью казалось ей кощунством.

– Как, по совету товарища Лермонтова, посмотришь с холодным вниманием вокруг, так сплошная некрофилия, – продолжала Тата, вывешивая на спинку стула шерстяные чулки и свою длинную суконную юбку. Катя пришла в ужас от перспективы надеть сей раритет, но понимала, что придется, ибо спорить с бабушкой можно о чем угодно, кроме собственного здоровья. – Похороны одни. Не буду врать, при проклятом режиме царствующим особам погребения тоже устраивали с размахом, но случались еще крестины, венчания, именины, в конце концов. Праздновали всякие жизнеутверждающие события. А теперь только похороны, да годовщина революции, в которой тоже первым делом поминаем несчастных жертв царизма да мирового капитала. Смерть хрустит на зубах, Катенька, а такого в нормальном мире быть не должно. Мир для живых, а не для мертвых.

Катя закуталась в платок и принюхалась. Пахло детством, высокой температурой и спокойствием. Ничего, она сверху платка наденет еще