Новая сестра - Мария Владимировна Воронова

Мура наконец застегнула блузку, поцеловала мужа, еще раз на всякий случай попросила прощения, что вспылила, и прощение было ей незамедлительно даровано.

Сунув ноги в ботики и накинув пальто, она побежала к учительнице, благо та жила в соседнем доме.

Скорее бы убийство раскрыли… Стрелявшего схватили сразу, но он всего лишь орудие подпольного троцкистского центра, который бог знает сколько бед еще наделает, если его не раскрыть и не вывести на чистую воду главных заговорщиков. Самое страшное, если в него входят товарищи по партии, бывшие, а то и нынешние, затаившие злобу на партийное руководство за то, что их не признали, отодвинули от руководства страной за их ложные идеи. Вот они и решили действовать исподтишка, с помощью капиталистических стран, которые только и мечтают, чтобы советская власть рухнула. Если это старые большевики, то плохо дело, они обучены конспиративной работе, умеют заметать следы, изобличить их будет ой как непросто. Сколько они еще натворят, сколько горя принесут… До самого Сталина им не добраться, руки коротки, так они начали с самого его верного соратника.

Почувствовав, что замерзает, Мура подняла воротник пальто и прибавила шагу. «С самого верного соратника и самого дельного мужика, – вздохнула она, – кого другого из ЦК убей, никто и не заметит, а тут огромная область осиротела. Вот троцкисты, сволочи проклятые, никак не уймутся, а я еще, дура, какой-то там смысл видела в поганой писанине этого гада! Еще не понимала, почему это Троцкий враг! Нет, прав Виктор, не гожусь я для партийной работы!»

Учительницу, похоже, обмануть не удалось. Речь о том, как товарищ Павлова опасается, что Нина попала в колонну не за личные заслуги, а благодаря близкому родству с видной большевичкой, она выслушала с довольно скептическим выражением лица, но в целом отнеслась к Муре с пониманием. Сказала, что, конечно, допустить семейственность нельзя, поблагодарила Муру за партийную сознательность и обещала завтра сделать Нину ответственной дежурной по школе.

Мура чуть не заплакала от облегчения, не зная, чем отплатить учительнице за доброту. Дома в буфете лежала нераспечатанная пачка кофе и плитка шоколада, но совать подачки казалось унизительным, поэтому она просто сказала, чтобы Наталья Андреевна обращалась к ней в любую минуту по любому вопросу, завязала платок на голове поплотнее и ушла.

За те несколько минут, что она провела у учительницы, погода переменилась. Ледяной ветер стих, вечер будто улыбнулся, и пошел медленный, хлопьями, снег. Огромные снежинки кружились в свете редких фонарей, не спеша опускались на землю, на ветки деревьев, на провода и карнизы, и город становился будто нарисованным на темноте смутными белыми линиями.

Снежные хлопья парили в воздухе как крохотные дирижабли, и редким прохожим тоже не хотелось торопиться. Высокий юноша с тубусом в руке остановился, подставил снежинкам длинную узкую ладонь, как посадочную полосу, молодая женщина с ребенком в милых крестьянских валеночках и повязанным крест-накрест белым оренбургским платком поверх пальто, вдруг засмеялась и подмигнула Муре. Мура улыбнулась в ответ и медленно пошла по падающему снежку, как по облаку.

Мороз никуда не делся, но теперь он весело щипал щеки, а не пробирал до костей.

Следовало поспешить, ведь ее в любую секунду могли вызвать на работу, но очарованная снегопадом Мура плелась нога за ногу, и, когда из подсознания выскочило то самое воспоминание, она позволила себе в него погрузиться.

…Запрос от Будогощской парторганизации на профилактические осмотры колхозников поступил перед самым началом летних каникул. Многие уже разъехались, а кого удавалось застать, те ссылались на уже купленные билеты. По-соседски выручил Воинов, присоединилась пара молодых терапевтов, гинеколог, у которого две недели назад родился третий сын и который из-за этого готов был ехать куда угодно, – вот и все. Присутствие парторга было совершенно не нужно, но Мура решила ехать из принципа. Ей казалось неправильным агитировать людей отправляться во время законного отпуска к черту на рога, а самой блаженствовать дома. Она обещала страдальцам организовать сносный быт с приличной кормежкой и по возможности вести документацию. Звала соседку, жену Воинова на замену окулисту, но та сказала, что сестра вместо врача это будет профанация, кроме того, Константин Георгиевич весь год работал как зверь и заслужил денек-другой расслабиться на воле без жены.

Мура волновалась, что врачебная бригада не укомплектована, но в последний момент, когда они уже грузились в полуторку, примчался доктор Гуревич с глазными таблицами под мышкой и с бутылкой коньяка в руке. Появление его было встречено радостными криками, сначала приняли коньяк, потом таблицы, потом сам Гуревич птицей взлетел в кузов, и путешествие началось. На ухабах что-то подозрительно позвякивало, и Мура начинала подозревать, что ввязалась вовсе не в такое благообразное мероприятие, как ей представлялось в кабинете.

До места добрались поздно, в девятом часу вечера, но местный парторг и председатель сельсовета встретили торжественно, хлебом-солью и небольшим митингом. Ночевать повели в школу. Врачей уложили в классе, сдвинув парты и постелив сенники, а Муре, как женщине, выделили подсобку, где она уютно устроилась среди глобусов, карт и букварей.

Естественно, коньяк Гуревича тут же пошел в дело, а вслед за ним и другие запасы. Мура решила, что своим присутствием вдвойне помешает мужикам расслабиться, и как женщина и как парторг, поэтому съела кусок хлеба с подсолнечным маслом и солью и сразу ушла в свои апартаменты, сославшись на усталость.

Она лежала на своем матрасике, смотрела в крохотное окошко, из которого лилась на нее белая ночь, вдыхала аромат старого дерева, слушала веселый мужской гомон, скрип половиц и звон стаканов за стеной, и будто проваливалась в юность, когда так же ей приходилось ночевать в чужих избах, а от других бойцов ее отделяла ситцевая занавеска, а иногда и только чувство товарищества. Как часто засыпала она тогда под страстные разговоры и луковый дух… И ведь простые были в отряде мужики, а берегли ее не только физически. Не сквернословили при ней, не вели похабных бесед да, похоже, о земле мечтали больше, чем о бабе, как с войны вернутся и вцепятся, вгрызутся, врастут по уши в хозяйство, свое, родное, свободное, кровью оплаченное…

Не вышло.

Но Мура не успела об этом пожалеть, уснула.

Разбудили ее петухи. Они кричали так звонко и протяжно, что спать дальше казалось немыслимым. Мура оделась и, осторожно ступая по сухим половицам, вышла на улицу. В небе разливалось парное молоко рассвета. Деревня просыпалась, где-то вдалеке слышалось мычание коров, звон колодезной цепи…

В росе на мелкой и курчавой, как каракуль, придорожной