Новая сестра - Мария Владимировна Воронова

Вскоре перед Мурой на черновике доклада высилась целая гора карандашных очистков, а брошюра лежала на прежнем месте неоткрытая.

Очистки отправились в мусорную корзину, но теперь пришлось самым тщательным образом протереть письменный стол. Потом взять листок бумаги и нарисовать лошадь. Мура умела рисовать лошадей, чем втайне гордилась. Конь вышел неплохо, а раз так, то пришлось срочно рисовать еще одного. Потом еще…

– Да что это со мной! – воскликнула Мура в сердцах.

Тут в дверь нерешительно постучали. Мура крикнула «войдите!».

Несколько секунд царила тишина, потом дверь тихонько приоткрылась, скрипнув тяжелыми латунными петлями, и в щели показалась половина головы доктора Гуревича, а именно макушка с буйными черными кудрями и грустные библейские глаза.

– Входите же, – повторила Мура сердито. Она злилась на себя, что в первый момент от изумления чуть не упала со стула.

– Можно? – в щели показалась вся голова.

– Можно, – Мура поднялась Гуревичу навстречу.

Он наконец оказался в кабинете целиком.

– Честно говоря, не думал застать вас на службе в такое время, – сказал Гуревич, зябко поводя плечами, – но увидел свет в вашем окне.

– У вас ко мне какое-то дело?

– Нет. Просто раз уж вы здесь и я здесь… – не договорив, он улыбнулся.

– Вы разве дежурите?

– Обычно нет, но в такие дни предпочитаю находиться на боевом посту. Знаете выражение «дать в глаз»?

Мура улыбнулась:

– Конечно.

– Ну вот. Иногда это не фигура речи, а горькая реальность, и вашему покорному слуге приходится расхлебывать последствия этих доброхотных даяний.

– Вы поступаете очень сознательно, по-коммунистически!

Он отмахнулся:

– А, по-человечески я поступаю, только и всего. – Гуревич подошел к окну, – как быстро темнеет теперь, Мария Степановна… Мрак и холод кругом, так что трудно поверить, что только что было лето.

Мура вдруг словно провалилась в то утро на озере, почти физически ощутила шершавое тепло старых досок мостков и увидела на воде блики восходящего солнца. Крепко зажмурилась, чтобы прогнать наваждение, и сказала, как могла небрежно:

– Можно курить, товарищ Гуревич.

– Увы, лишен этого удовольствия.

– Ах да, помню, вы говорили, – произнесла она светским тоном, чтобы он понял, что для нее та встреча на мостках значит так же мало, как и для него.

– А еще труднее, что через полгода наступит новое лето, – продолжал Гуревич, – и в такие темные дни всегда думаешь, а доживем ли?

– О, я об этом начинаю гадать, как только на деревьях появляются первые желтые листочки, – засмеялась Мура, – сразу задаюсь вопросом, а увижу ли я следующую весну.

Гуревич смотрел в слюдяной мрак окна, не оборачиваясь.

– Но я не унываю, – добавила Мура, – жизнь есть жизнь.

– Наверное, про весну можно сказать то же, что и про плохие фильмы, – рассмеялся Гуревич, – если видел парочку, значит, видел все. А я видел весьма побольше, так и жаловаться грех.

– Грех, – подтвердила Мура.

Среди сгустившейся темноты свет настольной лампы вдруг показался ей уютным, как огонь в печи, когда подбрасываешь поленья и не хочешь закрывать заслонку, сидишь и смотришь, как танцуют рыжие языки пламени, летят искры, а дрова потрескивают, будто хотят что-то тебе сказать.

– Помянем, что ли, – сказал Гуревич.

Мура встала рядом с ним, и несколько секунд они молча смотрели в окно.

Смущение ее совершенно прошло, и неожиданный визит Гуревича, в сущности едва знакомого человека, почему-то казался самым естественным событием во все эти безумные три дня.

– Земля пухом, – вздохнул Гуревич, – правда, не знаю, можно ли так сейчас говорить.

– Вечная память.

– Согласен. Так жаль его, будто родного человека потерял.

– А вы были знакомы?

Гуревич пожал плечами:

– Не знаю, можно ли вам сказать, не выдав врачебной тайны.

– Да, тогда, наверное, не надо.

Он улыбнулся тихо, краешком рта, будто про себя, как часто улыбается человек, когда вспоминает что-то очень хорошее.

– Главное, знаете что, Мария Степановна? У офтальмологов годами не бывает экстренных операций. Десятилетиями! Нет, тут я утрирую, конечно, но в целом мы можем располагать своим свободным временем гораздо свободнее, чем общие хирурги. Вот я спокойно договорился, что приду в шестнадцать часов, и как вы думаете, ровно в пятнадцать пятнадцать, ни раньше ни позже, меня, уже надевшего сапоги и один рукав шинели, зовут немедленно к станку.

– И вы…

– И я прикинул, что важнее, зрение на всю жизнь или два часа ожидания жены секретаря обкома, да и пошел в операционную. И провел там отнюдь не два часа. В общем, добрался до пункта назначения только в восемь вечера. Звоню в дверь, как нашкодивший кот, думаю, сейчас меня за шкирку и с лестницы, но ничего похожего. Приняли как царя. Еще даже огорчились, как я мог подумать, что для них свой комфорт важнее, чем жизнь трудящегося. Комплиментов наделали, мол, хороший специалист всегда нарасхват, а плохого даром не надо. Чаем меня напоили с собственноручно испеченным Марией Львовной капустным пирогом.

– Ого, – сказала Мура.

– Полноценно хозяйничать она по состоянию здоровья не может, но любимый капустный пирог мужа готовила. Я ел и подтверждаю, что от этого гурманства добровольно отказаться невозможно. – Гуревич нахмурился: – Тяжело ей будет сейчас одной…

– Я слышала, с нею сестры, – сказала Мура, – будут помогать.

– Хорошо, если так.

– А вы прямо с самим Сергеем Мироновичем чай пили? – не удержалась Мура от детского любопытства.

Гуревич засмеялся:

– Представьте себе. Беспартийный, а удостоился. Главное, он пришел домой, когда я уже заканчивал консультацию. И знаете, Мария Степановна, видно было, что человек устал как черт, еле-еле дышит, но все равно пригласил к чаю какого-то несчастного докторишку, который еще если бы соизволил вовремя явиться, то сейчас духу его в квартире уже бы не было. Я уж и так отказывался, и эдак, а все равно усадили, и провел я вечер будто в компании добрых друзей.

– А о чем говорили, если не секрет?

– В основном о медицине. Как мы, доктора, живем, чего не хватает нам для счастья. Очень толковый вышел разговор.

– Повезло вам.

Гуревич пожал плечами:

– Как сказать… Теперь вот грущу зато. Вы уж простите меня, Мария Степановна, что побеспокоил вас.

– Ничего, ничего, – Мура замялась, потому что не знала, как Гуревича зовут, а обращаться по фамилии в такую минуту казалось неправильным, – мне тоже грустно, и я рада, что вы заглянули.

– Спасибо, – Гуревич прошелся по кабинету, увидел лежащий на столе листок с ее конями и снова улыбнулся легко и тихо. Мура покраснела.

– Страшная потеря, – сказала она просто лишь бы что-нибудь сказать, – для города, для всего народа, для партии.