Чужой Бог - Евгения Берлина

В это время девочка так громко засмеялась, что пришлось дать ей кусочек персика, завёрнутый в тряпочку, который она стала охотно сосать, видимо, принимая за материнскую грудь (впоследствии мать часто подсовывала ей эти плоды, и девочка впитывала в себя соки земли с такой же резвостью, с какой впитывала материнское молоко).

Во двор её внесли торжественно. Впереди шли трое старших детей, потом, застенчиво улыбаясь, Роза Леопольдовна, а за ними тащился отец с огромным свёртком, пыхтя и отдуваясь. За время пути у него выросла щетина, выпал зуб и появились воспоминания об эвакуации, голоде и первом дне женитьбы.

Старухи в тёмных платьях, закрывая лица платками от жаркого дыхания солнца, выползли посмотреть на нового младенца. Старики улыбались прощальными улыбками, дети показывали на свёрток пальцами.

Когда свёрток на террасе развернули, то там оказался изрядный запас пелёнок, распашонок и детских запахов. Младенец тотчас продемонстрировал своё умение моргать, разевать рот, потеть, сопеть и пыхтеть.

— О, посмотрите, как она смотрит на нас, — вскричал один сосед. — Первый раз вижу такого нахального младенца.

Девочка засмеялась.

— Уан, уана, — закричала она.

— Люди, её зовут Анна, — авторитетно заявила бородатая старуха.

На террасе наступило молчание. Слышно было, как томится и позванивает раскалённый воздух, наполненный мухами.

Вперёд выступил учёный сосед, судья всех дворовых споров.

— Надо подсчитать, сколько пальчиков на руках и ногах этого младенца, — сказал он. — И также количество вдохов и выдохов в минуту. И желательно знать, сколько волос на темени, есть ли родимые пятна и другие научные данные.

Несколько старух приблизились к младенцу.

— Оставьте Анну в покое, — вдруг закричала Роза Леопольдовна.

— Мы можем уйти, — сказал учёный сосед. — Но с точки зрения науки, у вас родился ненормальный ребёнок. Я его не признаю.

Он сердито посмотрел на младенца.

Так девочка приобрела имя, некоторый жизненный опыт и избавилась от любопытных взглядов.

Глава 4,

в которой выясняется, что Анне предстоит родиться ещё раз через две недели

— Ты истратил все деньги, болван, — вот первая фраза, услышанная Анной из уст матери. — На что я буду записывать девочку?

Дело в том, что в доме было принято устраивать торжества в день записи младенца в районном загсе.

— Я не знаю, — флегматично ответил отец. — Подождём до моей получки.

Теперь многочисленные родственники, не желая обидеть родителей, делали вид, что девочка только должна появиться на свет, и они с нетерпением этого ждут. Они считали себя большими дипломатами.

— Говорят, у вас должна родиться девочка? — спрашивала какая-нибудь тётя Зина, встречая Розу Леопольдовну на рынке.

— Да, дней через десять, — отвечала та, быстро подсчитывая дни до получки мужа. — Вес шесть килограммов четыреста граммов.

И они расставались, весьма довольные друг другом.

А вечером на пыльной улице, медленно остывающей после жаркого дня, отца Анны встречал дальний родственник.

— Эй, кум, прибавления ждёшь? — спрашивал он.

— Дней через десять, — отвечал тот, краснея. — На меня похожа и на моего отца.

— Э, счастливчик, — вздыхал родственник и шёл дальше.

Когда в доме появлялся чужой, Анна поднимала такой шум, что смущённая мать выносила её и показывала гостю.

Уже в раннем возрасте Анна была склонна к правдолюбию и самоутверждению.

Глава 5,

в которой рассказывается о некоторых способах видения и узнавания

Зиму Анна Бабкина провела в сумрачных комнатах, слушая шипение дождя. Иногда она предавалась воспоминаниям: утром — о вчерашней каше, вечером — об утреннем молочке.

Размышляя, девочка сделала сразу несколько выводов:

а) всё огромное состоит из составных частей,

б) что нельзя съесть, то представляет несомненную опасность,

в) что не твёрдое, то мягкое,

г) что не трещит, то фыркает,

д) что свербит в носу, то не щекочет пятки.

И ещё множество мелких открытий, перечислить которые здесь невозможно.

Отца она узнавала по храпу, брата — по шишке на лбу, мать — по крику, солнце — по потению, правду — по наивности.

Но о своём несомненном существовании на земле Анна догадалась после хорошей трёпки, которую задал ей отец после того, как она влезла в корыто и совершила небольшое путешествие по скользкому полу.

Глава 6,

в которой и было совершено путешествие в корыте

Пришла весна, смешав запахи цветения и гниения. В доме началась великая уборка, и про Анну забыли. Она проковыляла на кухню и увидела на полу огромный сверкающий предмет. Анна обошла вокруг него несколько раз, держась за бортик. Потом она попыталась его опрокинуть, сдвинуть с места, но когда у неё ничего не получилось, она упёрлась животом в бортик и оказалась внутри предмета.

Корыто (это было именно оно) содрогнулось от удара, медленно двинулось по скользкому полу к двери. Оно съехало с крыльца и понеслось под уклон. Анна била кулачком по дну корыта и смеялась. Она была уверена, что корыто хотело убежать от неё, и её голос поймал его.

Через час Анну нашли около помойки в обществе собачки Дэзи и старой вороны.

Так она приобрела самостоятельность, первых друзей и первые серьёзные заблуждения.

Послесловие

Остался яркий свет

Евгения Берлина, Женечка — моя родная сестра. Младшая сестра, а умерла первой, внезапно, от тромба, одна в квартире, в Москве. Я узнал об этом в Америке, где живу уже почти семь лет. За окнами были гроза и ливень, и я плакал, выл от тоски и горя. Успел на похороны…

Мы трое (ещё есть средняя сестра Лилия) родились в Ташкенте, где оказалась мама, эвакуированная из Смоленска. Папа приехал туда после войны. По профессии он был экономист, по-теперешнему — менеджер. Мама — учительница русского языка и литературы, фанат своей профессии, горячо любимая учениками, которые приходили после уроков, толпами роились у нас дома. В те времена были в ходу понятия «видный инженер», «знаменитый врач». Наша мама слыла «известной учительницей».

Очаровательная маленькая Женечка с ямочками на щеках пела частушки, которым её научила наша деревенская няня. «Подружка моя, чего новенького? Отбиваешь у меня черно-бровенького…»

Когда мы не раз всей семьёй ездили в Москву, что занимало двое с половиной суток пути, попутчики неизменно величали Женю «самой красивой девочкой нашего поезда».

Жене восемь лет. Родители решают переехать в Москву. Главный мотив — дать детям лучшее образование. Дальше — чёрная полоса, которая, увы, не закончилась для Жени до конца её жизни.

По формальному поводу нашу семью лишают московской прописки. В квартире — обыск. Изымаются деньги от продажи ташкентского дома. В «Вечерней Москве» — фельетон. Автор измывается над нашей фамилией — Рабинович. Мы, дети, стараемся не выходить на улицу, кажется, что прохожие узнают нас, показывают пальцами. Нас троих, примерных пионеров и отличников, пытаются исключить из школы, таскают в отделение, стараются сделать из нас Павликов Морозовых, заставляя писать доносы на родителей. Конечно же, они этого не дождались, да и признаваться было не в чем.

Живём, скрываясь от милиции, по вечерам не зажигаем свет. Затем второпях переезжаем за 101 километр. Зима, из-под снега выкапываем бревна, пилим их двуручной пилой (я тяну с одной стороны, обе сестрёнки — с другой), топим съёмную хибару.

Беды окончательно сломили родителей. На нас, детей, всё это тоже легло тяжёлым гнётом, но на младшую сестру тяготы подействовали особенно сильно.

Когда Женя выросла, она начала писать. Поначалу мы не видели в её занятиях ничего особенного. Женя работала в котельной, времени на сочинительство было достаточно. Она сумела окончить институт, вышла замуж. Но и здесь её ожидал очередной жизненный удар. Муж вскоре умер. Детей завести не успела. Умерли и родители, у брата и сестры — свои семьи. Женечка оказалась почти одна. Была попытка переезда в Америку, прожила там полтора года, но внезапно для всех вернулась в Москву — не сложилось.

Я и сестра Лиля всячески ей помогали, поддерживали, но сделать её жизнь более радостной не смогли.

Мне кажется, правда, что творчество стало для неё настоящим смыслом существования, тем более что по признанию профессиональных литераторов она была очень талантливой. Но, по-видимому, нелёгкая Женина жизнь слишком «выпирала» в её прозе, выдавая весь драматизм её личной судьбы. Газеты и журналы отказывались публиковать её ироничные по форме, но грустные, порой даже мрачные по содержанию рассказы. Мэтры, с которыми она была знакома, советовали ей разбавлять минорную плоть текстов жизнерадостными пассажами. Но она не хотела, да и не могла этого делать.