Чужой Бог - Евгения Берлина

Из нагромождения безликих громких слов его болтовни, в иступленном стремлении понять её, сжавшуюся, спрятавшуюся, появилось вдруг желание овладеть ею сейчас же. Он попытался обнять её, но резкий крик Лены испугал домашних.

В тот вечер, смущённый, он тотчас ушёл и думал, что в случившемся с Леной не только его вина, но слово это, даже вопрос — «виноват?!» — само повторялось и повторялось, постоянно обращаясь к его душе.

Илья Михайлович ко всему, что происходило теперь в его доме, относился внешне равнодушно. Казалось, его мозг не хотел анализировать, душа — чувствовать, он в точности следовал любимой когда-то фразе: «Отказываюсь знать».

Только однажды, случайно столкнувшись с Леной в синей темноте коридора, удивившись её белому одеянию (потом оказалось, что она ещё в ночной рубашке — днём), он шутливо, как раньше, полуобнял её и почувствовал, как она отпрянула, услышал её смех, из руки её выпало пёрышко попугайчика, которое она прятала в кулаке.

Как будто что-то смяло, придавило его. Илья Михайлович не понимал, что же произошло: ведь он думал, что и после больницы она останется такой, какой была в последние годы: самоуверенной, озлобленной, всё отрицающей. Маленькая мстительница обществу за безвременье, за хаос.

Илья Михайлович вздрогнул.

— Хаос, да, вот в чем разгадка. Я отдал её хаосу, порочному мальчику без прошлого, — шептал он в темноту коридора. — Вот в чем разгадка: я хотел, чтобы она ушла. Но не так, Господи! Не в безумие.

Лена постоянно думала о том, что её теперь привезли в чужой город, оставили в чужом доме. Мысль о том, что пора уходить, наполняла её душу восторгом. Было право не любить этот дом, живущих в нем людей, сейчас она бессознательно отказывалась от родства.

Ночью Лена оделась и тихо вышла из дома. Город мягко светился, было тепло для ноября, сыро и дремотно.

Она бродила по городу, чувствуя во рту горечь и испытывая мстительную радость освобождения, торжество.

Её влекло к огням, веселью, свободе, и вскоре Лена оказалась в одном из Арбатских переулков, подошла к толпе подростков, сгрудившихся вокруг гитаристов, и как будто сразу растворилась среди них, спряталась: поток звуков и чужой энергии всё более обволакивал её.

Лена оказалась одна в ночном городе и была счастлива: страх, как раньше, уже не мешал ей чувствовать себя совершенно раскованной, и её новое, болезненное состояние ложно подсказывало, что только теперь, вне окружавших её людей и их правил, она сможет жить своей истинной, естественной для неё жизнью.

Она долго стояла вместе с незнакомыми ребятами в холодной подворотне старого Арбата, слушала песенки про мышонка, про чьи-то обиды, любовь, подпевала, мёрзла.

Часов в двенадцать милиционер разогнал их довольно грубо, с нескрываемым раздражением ворча:

— Как будто пять лет назад, в перестройку. Теперь не то время, понятно?

Лена осталась, спрятавшись за выступ стены.

— Тебе идти некуда? — услышала над головой голос незнакомой девушки.

— Да, — почти радостно воскликнула Лена.

— Какая ты странная, больная, что ли? — помолчав и, видимо, разглядывая её, сказала девушка. — Ну ладно, пошли.

Квартира, в которой они оказались минут через пятнадцать, была в пустом, полуразрушенном доме и явно покинутая жильцами.

Вместо них тут поселились тени в лохмотьях, телогрейках, никто не трогал друг друга, у каждой компании был свой угол или комната, ели, пили, ссорились.

Вскоре Лена узнала от новой знакомой, что в Москве таких мест сейчас немало, самое знаменитое — «У Петлюры», но арбатские квартиры тоже «кайф», это тебе не на вокзале.

Кроме закутанной в две куртки девушки, которая привела её, в угловой комнате было несколько парней и девушек, они полулежали в неловких позах, были задумчивы и сосредоточены.

— У тебя деньги есть? — спросила девушка. — Это только если колешься или нюхаешь, а так рядом со мной переспишь, я тебя насиловать не дам, будь спок. Ты приезжая, что ли?

Лена не отвечала ей. Опять радостно засмеявшись, девушка вытянула из кармашка юбки, сказала шёпотом:

— Порошок.

Запах наркотика уже чувствовался в комнате и волновал её.

Через полчаса она уснула, надышавшись марихуаны, прижавшись к незнакомой девушке, и бегство её продолжалось во сне.

Горячий воздух пустыни прокатился по её лицу и телу, она шла по незнакомому городу по-южному чёрной ночью, света нигде не видно было.

Угадывались в темноте дома и улицы, она пошла на звук текущей воды, только на набережной, где она оказалась, светились редкие огоньки, и люди в длинных одеждах, безучастные ко всему, стояли толпой.

Она поняла, что они молятся, но не понимала слов и начала повторять эти слова, чтобы запомнить и узнать позже, с чем они обращаются к своему Богу.

«Отчего же я здесь? — подумала Лена. — Какая пустая земля, как здесь легко умереть».

Она подумала, что в темноте не видно цветов и деревьев и нельзя добраться до воды.

Одинокие выстрелы раздались в темноте. Лена решила, что надо бежать к большой тёмной стене — и проснулась.

Квартира тяжело, со стонами спала Смрад, тяжёлые запахи сразу заставили её спрятать лицо в своё пальтишко. В другой комнате слышны были весёлые, пьяные голоса.

«Мне совсем не страшно здесь, — опять подумала она. — Это потому, наверное, что я грешница, а точно ли я грешница?»

Она вспомнила Вадима, больницу — так ясно, что стало больно в груди, как от резкого света.

«Да, я грешница, я ребёнка позволила убить, и мне теперь всё позволено, кроме смерти. Я знаю, что мне всё позволено!»

Она встала, делая усилие над собой, подчиняясь одной этой мысли, и пошла в комнату, где ещё пили и гуляли.

В этой комнате веселье, как и белеющая ночь, шло на спад. Многие уже спали, в углу раздавался голос женщины. Лену сразу заметил парень из неспавших, поднялся — он оказался огромного роста, в потрёпанной одежде, — подошёл к ней и схватил её, ни о чем не спросив.

— Не надо, не надо, дяденька, девочку пожалейте, — неожиданно для себя закричала она, пискляво закричала и нехорошо.

Безумная мысль — защитить ребёнка, мысль-воспоминание о больничной боли — через минуту была осознана ею как глупая, опоздавшая мысль, и она засмеялась диким, истерическим смехом, разбудив всю квартиру.

Парень отпрянул от неё, провёл рукой по лицу, подсознательно вспоминая, как крестятся, и басом сказал:

— Сумасшедшая она, братцы, больная девка.

А Лена смеялась и не уходила из этой комнаты, пока приведшая её сюда девушка не увела в свою комнату, ловко переругиваясь с ворчащим парнем и его дружками.

Лена вновь забылась и вновь желала сна.

Но сознание уже не покидало, охраняло её, и мучительный вопрос: «Разве мне всё теперь позволено?» опять не давал ей покоя.

«Да разве могут быть люди, которым всё позволено? Как же они смогут жить? Им нечем будет жить», — думала она.

Эту мысль, ещё неопределённую, этот вопрос: «Чем же жить тогда возможно?» Лена запомнила для себя сразу.

Ах, как ей надо было сейчас сохранить свою душу, и она, не вполне осознавая это, искала выход для себя.

Она взяла руку девушки, сидящей рядом с ней, пожала в порыве детской ласки и благодарности. Сама возможность любви, служения любви — для всех людей, была для неё новым чувством, с такой определённостью показавшим единственный путь.

«Если я смогу…» — думала она, тихо плача, чтобы никто не слышал невольных всхлипов.

Лена вспоминала о своём доме, о сестре, о тётке, ей было жалко сейчас их, и она подумала: «Надо возвращаться домой».

Часть 5

Весь день её бегства Вадим был занят делами фирмы, но непонятное ему беспокойство не покидало его.

«Что я целыми днями о ней думаю? — раздражённо говорил он себе. — Так нельзя».

Чтобы не думать о Лене, он старался представить семью Ильи Михайловича в смешном свете и так забавлялся выдумкой, что начал рисовать карикатуры: Илью Михайловича изобразил непомерно толстым, с бухгалтерской книгой, выставленной как икона, Анну — маляром, Лену — отчего-то в клетке, рядом с зелёными попугайчиками.

Все рисунки его были беспомощны, слабы, и только Лена, в упор смотрящая на него, с худым замкнутым лицом, получилась очень точно. Он долго смотрел на рисунок и позвонил ей.

Узнав от Елены Леонидовны, что Лена пропала, ушла из дома ночью и её ищут с утра, он в первую минуту пожалел, что позвонил, ему стало стыдно своей привязанности к этой сумасшедшей девушке, и только позднее тревога уже не оставила его, и он метался по городу, искал Лену — то один, то вместе с Ильёй Михайловичем — и боялся её гибели.

«Где спасение от этих ненужных чувств? — думал он иногда в отчаянии. — Ведь можно и так, и эдак повернуть и быть правым. Я нелюбим, мне отказано даже в дружбе, зачем же думать о ней? Я обо всех, дурак, думаю. Просто любить надо меньше».