Чужой Бог - Евгения Берлина

Как никогда раньше она была близка к дурным поступкам, ударила Аллу, ссоры с отцом становились всё жёстче, в один день она стала тихой, испуганной, подарила Алле своё новое платье.

Подруга посмеялась над её признанием и говорила, что у всех это просто и Лена не особенная. Но слова подруги ещё больше смутили Лену.

Каждый день она ждала Вадима, но он пришёл только через неделю.

Когда Вадим вновь увидел Лену осенним серебристым вечером на углу улицы, где она жила, его всё-таки кольнула жалость к ней: сразу вспомнились бледные краски комнаты, её робость и одновременно их подражание взрослым, часто беспомощное, откровенное.

Он подумал, что и в ту ночь его сознание было ненужно чётким, и определённость была во всех его словах и желаниях, и чудовищная самоуверенность.

Он вспоминал об этом без попытки анализа, скорее с удивлением, он делал всё, что должен делать и говорить в таких случаях мужчина: клясться в любви, торопить близость. Он легко подумал, что если и есть что-то неестественное в том вечере в чужой комнате, то вина лежит на Лене: она сразу согласилась пойти с ним в чужую квартиру, отлично зная для чего.

Весь вечер после недельного отсутствия Вадим был остроумен, выглядел франтом, так что Елена Леонидовна и Анна с восторгом смотрели на него.

Он рассказывал о своей поездке в Одессу, о фирме, предлагал им достать дорогую парфюмерию, острил по поводу маленьких ростом вьетнамцев и китайцев, с которыми у него были деловые связи, острил пошло, игриво восклицая:

— Спрашиваю Масю, кто меньше ростом, Васю или Сасю, за кого замуж пойдёшь?

Женщины смеялись, и Вадим был доволен собой.

Прощались они с Леной в коридоре, насторожённо глядя друг на друга. Он спросил больше по инерции:

— Встретимся там же?

И Лена, помедлив, как будто ища защиты от собственных мучительных размышлений, неожиданно для себя кивнула, назначила час встречи.

Вадим усмехнулся. Он понял, что она считает грехом всё, что произошло между ними, и жёстко подумал, что она больше хочет, чтобы это была вина, грех.

Прощаясь, они боялись коснуться друг друга. И так было во время каждой встречи наедине: торопливая близость, страх коснуться друг друга.

Но ни Илья Михайлович, ни Вадим — мужчины, определявшие в большой степени жизнь Лены, — не могли знать, что совершается насилие не только над её телом, но и над её душой, и нарушается что-то важное в её душе.

После двух месяцев близости с Вадимом она узнала о своей беременности.

Коммерческий директор СП «Факел» Игорь Грапский, сотрудник фирмы Кирилл и ещё несколько молодых людей (среди них Вадим) отправились вечером в маленький дорогой ресторанчик, где собирались большей частью коммерсанты.

Они ехали по ночной Москве на двух машинах, и страстное ожидание удовольствий объединяло их.

Вадим автоматически определял: Рождественский бульвар, Сретенка, Маросейка. Москва была пустынна в этот час, вечер с силой мел тротуары и вычищал шелушащиеся стены домов, и серый выпуклый камень набухал темнотой, а на мутных дорогах растекался свет.

Иногда свет перемещался, как будто фонари поворачивали свои раскрытые влажные рты вверх, и дома светлели, а ночь уходила, казалось, в глубь земли.

В ресторане они сели в круглом зале на семь столиков, и к ним присоединились ещё гости — все были знакомы и некоторые целовали друг друга.

Все гости сразу расселись по столикам, и Вадиму досталось сидеть с Кириллом и двумя чужими. Кирилл начал что-то рассказывать, и все разговаривали, пили, смеялись; и он разговаривал, смеялся шуткам Кирилла, которые сразу забывал, выпил вина, но Вадима не покидало ощущение, что он здесь чужой, и как будто подсматривает за жизнью этих людей.

Это ощущение было неприятно, а при его стремлении поскорее стать таким же, как новые знакомые, как Игорь Грапский, — даже мучительно.

Он думал о том, что надо поскорее выйти из этого состояния, злился, ещё выпил и неожиданно для себя встал, закричал на весь зал:

— Выпьем за коммерсантство на новой Руси.

Собственно, закричал он первые придуманные слова, но они так понравились ему, что он повторил их ещё раз.

Кирилл тянул его сесть, он заметил внимательные, испытывающие глаза, усмешки, и тотчас же боль от разрыва невидимой оболочки, сковывающей его тело, сдавила кожу — он ощутил реальность и одновременно неестественность этого пира на фоне стен, обшитых морёным деревом, бордовых занавесей и душного запаха импортной мужской парфюмерии, в ставшем нищим городе.

— Дурак, малолетка, — шипел Кирилл. — Вот Грапский тебе завтра задаст, ты, шут дешёвый.

Весь вечер он так и просидел за столиком, стараясь даже не шевелиться. Затекло его тело, он робко старался поймать взгляд Грапского, думал: «Вот выгонит он меня, и Илья Михайлович не спасёт».

Возвращаясь по ночным, сонным улицам, Вадим размышлял с горечью: «Я был среди них, но я извивался, хотел угодить».

Он ясно понял вдруг, что жить среди этих людей сейчас самое важное для него, и испугался себя.

Лена за последние месяцы стала замкнутой и молчаливой, она как будто провела невидимую черту между собой и другими людьми.

После смерти бабушки, не охраняемая никем и ничем, она уже не искала нравственных оправданий своим поступкам.

Между тем у неё начались недомогания, головные боли. Мысль о том, что ею и Вадимом зачат ребёнок без любви, помимо их желания, при тягостных обоим отношениях, взаимной насторожённости, была постоянной.

Взрослая жизнь для Лены началась с того, что она думала о своём будущем ребёнке — ему нельзя жить.

Хотя, подчиняясь общепринятым представлениям о стыде, первое, что Лена сделала, узнав о беременности, — отправилась в универмаг и купила кольцо из дешёвого металла, очень похожее на обручальное.

Тайное обручение было совершено ею в маленькой комнате за кухней, без жениха, в одиночестве, и только старые вещи, сложенные в комнатке, были свидетелями её торжественного шествия от двери к окну, шёпота о прощении, обращённого в пустоту, и дрожащие руки принимали и надевали на вытянутый палец лёгкое, дутое кольцо.

И зачарованная собственным обманом, она долго стояла неподвижно, и свет лампы обвивал её тело.

Но проходили недели, и надо было кому-нибудь рассказать о ребёнке. Лена решила — тётке, но не родителям.

В тот вечер в столовой Анна занималась живописью, а точнее, «новым искусством», пытаясь изобразить слова о вечной истине разноцветными лоскутками на символических чёрных столбах, которые она нарисовала буквально изъеденными «временем».

Когда-то Анна, чтобы не помнить о робости и глупости отрочества, сожгла свои девичьи платьица, порвала дневники с искренними исповедями.

— Таких понятий, как стыд, целомудрие, просто нет, — говорила она в компании молодых художников. — Есть убеждение в том или ином ощущении. Перестаньте это ощущать — и этого не будет. Это уже не открытие в наше время.

В тот злосчастный вечер, выслушав признание Лены, тётка её только засмеялась.

— Моя идеальная племянница забыла свою идеальность, — произнесла она нараспев и торжествующе, как будто принимала Лену в орден грешниц.

И спокойно продолжала рисовать свою жутковатую картинку.

Лене в первые минуты разговора хотелось броситься перед тёткой на колени, а теперь она в недоумении смотрела на Анну.

Анна, чуть обернувшись, грубо добавила:

— Не глупи, делай немедленно аборт. Я не скажу матери.

Но через несколько дней собрался семейный совет. Анна не выдержала и проговорилась.

Илья Михайлович, Елена Леонидовна, Анна и их двоюродная сестра Ирина Семёновна, приглашённая как врач, сидели вокруг стола, когда позвали Лену.

При тусклом свете торшера казалось, что каждое лицо приняло особую гримасу. Тени на скатерти лежали, как огромные переплетённые руки.

О том, что с Леной может случиться такое несчастье, «грязь» в семейных отношениях, сплетни среди знакомых, никто не мог себе представить. Илья Михайлович говорил — за несколько минут до того, как вошла Лена, — что он поражён тем, что его дочь «легла под первого встречного».

И то, что он так откровенно говорил об этом с женой и её родственницами, было полным уничижением дочери, полной победой над ней — перед «шлюхами» не оправдываются, не защищаются любовью, им приказывают, отселяют из дома, чтобы младшая дочь была защищена от дурного влияния.

Его ярость готова была выплеснуться в самой уродливой форме.

Елена Леонидовна молчала, брезгливо поджимая губы, Анна и Ирина Семёновна время от времени переглядывались и фыркали — ситуация не казалась им трагической.