Чужой Бог - Евгения Берлина

Его самого удивило, как легко он взял эти деньги, ощутив липкую теплоту бумажек, и отчего-то подумал о молодом человек в дорогом плаще, о Саше, потом о себе с ужасом: «Значит, я переступил, давно уже переступил прошлое, я другой…»

И ещё, чётко и грубо: «Вот она, свобода».

Вдруг он услышал смех женщины. Марина незаметно встала у двери, несоразмерно толстая в тусклом свете уличного фонаря, растрёпанная, широко раскрывающая смеющийся рот.

Сколько же прошло времени, пока он нагнулся и взял эти деньги?

— Ты хочешь, чтобы я тебе заплатила, мальчик? — спросила женщина, не прерывая презрительного смеха. — Сколько ты заработал в эту ночь? Я куплю…

Она произнесла грубое ругательство и приблизилась к нему.

Вадим, замерев, смотрел на неё, потом перевёл взгляд на деньги.

«Это конец, — почему-то подумал он. — Я кончился, я умер, это она убила меня».

Он попятился от неё, нога его упёрлась в край кровати, и, почувствовав опору, ему легче было сделать ещё несколько шагов к двери.

Вадим заметил, что рука его, судорожно сжавшая деньги, тянется к женщине, и только тогда он закричал визгливо и резко:

— На, бери, бери, ты!

На улице он остановился у перекрёстка, прижался лбом к стене дома. Тело его ныло и болело, пиджак с последними рублями он забыл в её комнате, но возвращаться было нельзя.

Ему показалось, что ночь жадно впитывает его больное тело.

В эту ночь, когда его желания так страшно исполнялись, он встретил Сашу.

За полночь Вадим оказался на одном из бульваров — он был мрачен, унижен, и только мысль о Саше, о прошлой, наивной и искренней дружбе, помогала теперь ему, сегодняшнему, жить.

«Что же главное было? Отчего мы чувствовали себя хорошими, чистыми мальчиками? Женщины, деньги, будущее — обо всём говорилось, как о борьбе добра со злом, где добро и истина должны победить, — размышлял Вадим. — Вот главное — урок убеждения, что истина существует, одна истина для всех людей. Но теперь я не знаю этого».

Он подумал, как всё изменилось для него: теперь он остался один с равнодушным, а часто и враждебным, другим миром — и должен победить любыми средствами, пусть хитростью, ложью, силой. Как будто можно хитростью, ложью — к правде. Зато в себе искать незачем, от него разве зависит это движение жизни?

Вадим, вспоминая, испытал и сильное защищающее чувство — стремление к однородности, похожести на других людей. И то, что он хотя бы ненадолго почувствовал себя снова частью толпы, успокоило его: два разных понятия — «общество» и «толпа» — соединялись в его представлении, и он удивился тому, что они с Сашей часто говорили об идеалах и никогда — об обществе. Значит, общество уже подразумевалось правильным и стремящимся к совершенству?

«Но должно было быть продолжение всего, — думал он мучительно, морща лицо, как от боли. — Не может быть, чтобы сразу — другое. А мы как?»

Саша, лохматый, длинноволосый, в рваных джинсах и голубой майке под распахнутой курткой (на майке — самодельная надпись: «Я тебя люблю»), шествовал по ночному, довольно ярко освещённому бульвару с похожими на него и одеждой, и блаженным выражением на лицах двумя парнями и маленького роста девушкой. У всех были рюкзаки за плечами.

Увидев Вадима, Саша обрадовался, обнял его.

— Сто лет тебя не видел, — говорил Саша. — А ведь я помню, ты много мыслей вбил в эту башку. — Он легонько стукнул себя по голове. — Всё помнишь? — И тут же процитировал с патетикой: — За правду можно и умереть!

Саша обернулся к своим спутникам, и они один за другим пожали Вадиму руку.

«Неужели он не изменился? — с удивлением подумал Вадим. — Ведь был 1985-й, 1991-й, а он всё такой же мальчик».

Взгляд его упал на крупную надпись на Сашиной майке. Вадим прочитал громко:

— I love you. Я тебя люблю. — И засмеялся. Саша принял его смех за выражение радости и вслед ему громко засмеялся.

— Пошли с нами, — позвал он. — Это недалеко, на Стромынке. Чердак тёплый, просторный, спасибо, прошлую зиму не запирали. Мы там все вместе живём, человек двадцать, может, побольше.

Он помолчал, как будто запнулся, потом продолжил решительно:

— Ты ведь знаешь, я дома давно не живу, не стык. Мы, брат, вольные птицы, солдаты Бога, если хочешь.

На полутёмном чердаке, у тёплой трубы пили чай, согретый в одной из квартир подъезда.

Скоро ребята улеглись спать на приготовленное заранее тряпьё; Саша виновато объяснил, что завтра день тяжёлый: пока они в Москве, надо и в больницу к умирающим, сёстрам из армии спасения помочь, ещё в дом для престарелых психически больных, к которым уже никто не приходит.

— Ты не думай, нас пускают, мы помогаем, и нам верят, мы ведь не бомжи, — говорил Саша быстро, чувствуя неловкость. — Кормят, душ открывают помыться. Там директор отличный — в интернате. — И тут же с искусственной какой-то улыбкой: — Путешествуем, помогаем, спасаем наши с тобой идеалы от этого вертепа.

Он махнул рукой в сторону ночной улицы. И приблизил к нему лицо:

— Так лучше, поверь, честнее сегодня жить.

Вадим вздрогнул и удивлённо, даже испуганно посмотрел на Сашу. «А я-то думал… Значит, он прежним остался. Зачем? Может быть, он понимает то, что я не понимаю теперь? — думал Вадим. — Если он смог остаться таким — нищим идеалистом. А я смог бы жить так?»

Между тем наступало утро, и даже здесь, на чердаке, видны были его слабые приметы: набухал светом воздух близко от окошек, балки перекрытий были видны чётче, как и сползающая с них темнота.

Они с Сашей вспомнили школу, потом Саша опять убеждал его, что так, как они с ребятами живут, в наше время жить честнее, и мир прост, если живёшь свободно, для любви и добра. Казалось, он убеждает в этом и себя — в который раз.

Ему вторила девушка, бывшая всегда рядом. Она сидела возле них всю ночь, даже подремала на Сашином плече, но скоро проснулась и прочитала странные стихи:

— Нас развеет по ветру, и не останется следа наших ног, когда мы уйдём, дрожащие от ветра чужой, пришедшей на родину жизни…

Вадим слушал, представляя себе, как группа вот таких юношей и девушек во главе с Сашей отправится с наступлением зимы на юг, к морю (как сказал Саша), они будут жить в какой-нибудь хибарке и читать умные книги, чтобы сохранить душу.

И на мгновение Вадиму показалась прекрасной такая жизнь, но он тут же смутился этой мысли. Он старался представить себя в грязноватой, пыльной майке с крупными буквами самодельной надписи на груди: «Я тебя люблю», идущим мимо бродяг, пьяниц, мещан с авоськами, повторяющим как молитву:

— Я всех люблю, и грязных, и уродливых, и жадных… Я должен любить…

Вероятно, он обязан будет, как Саша и его друзья, ощущать умиление перед этими людьми только за то, что он их любит, вернее, за то, что они разрешают ему любить себя. И даже если они станут смеяться над ним, он должен быть полон умиления.

Вадим засмеялся, но против своей воли ощутил страх.

Его позвала маленькая девушка: готовясь к утренним заботам, она мелькала по чердаку, появляясь из самых укромных таинственных уголков, где, оказывается, у неё были припрятаны куклы и игрушки для больных детей, какие-то яркие вещицы, могущие порадовать стариков, и казалась маленькой доброй мышкой из сказки. Вадима она рассмешила тем, что подарила ему значок с изображением Богородицы.

— Понадобится, понадобится, — уверенно сказала она. — Всё понадобится. Мы с Сашей сегодня в церковь непременно пойдём.

— Ты в Бога веришь? — удивлено спросил Вадим своего друга.

Саша молчал, потом сказал медленно, со страданием:

— Не знаю, Вадик. Ведь если понадобится для несчастных и обездоленных нынче убивать — то я буду убивать. А Он не простит мне этого.

Утром Вадим попрощался с Сашей и быстро вышел на улицу. В подъезде он столкнулся со стариком-жильцом, тот с недоумением смотрел на незнакомого человека, в такой ранний час гуляющего по чердаку.

Вадим подумал о том, что бедный жилец даже представить себе не может, какие страсти бушуют над его головой, какие беседы ведутся! Нет, прочь от этого «райского уголка» блаженных людей.

Московские утренние улицы уже медленно излечивались от ночной тоски поэтов, бродяг и правдолюбцев. Кое-где и тротуары были подметены, и витрины сверкали импортными товарами. Попадались ему среди спешащих на работу чиновников и деловые люди, с их особенными манерами и походкой, пахнущие дорогими сигаретами и копчёностями, радостные и озабоченные.

Итак, позади остались эти юноши и девушки, сами выбравшие свою странную жизнь, нищие и бездомные, но живущие, как уверены, служением любви и добродетели.

«Если это добродетельная жизнь и только так возможно жить сейчас честному и свободному человеку, то порок всё-таки краше, — с иронией думал Вадим. — Что за скука — постоянно очищать собственную душу. Хиппи — ассенизаторы».