Чужой Бог - Евгения Берлина

…Семь лет меня не было в Москве. Иногда приходили письма тёти — длинные, полные патетики.

«Они поженились, они счастливы, — писала тётя. — Но дочь болеет. Я не могу написать, что это за болезнь, её посылает Бог».

Через семь лет я вновь увидела «фарфоровую девочку», мою двоюродную сестру. Она сидела в кресле, закутавшись в плед. Ребёнок плёл замысловатые движения неустойчивыми ножками. Саша был на работе.

— Здравствуй, — сказала я и поцеловала сестру в мягкую холодную щеку.

Она кивнула мне и улыбнулась странной улыбкой. Болезнь проступала на красивом лице сестры.

— Ты не узнала меня? — спросила я шёпотом.

— Узнала, — равнодушно и старательно сказала сестра. — Я после больницы всех узнаю.

Голос старательной ученицы звучал в комнате. От него веяло скукой и замкнутым пространством.

Молча просидели мы до прихода Саши. Он вошёл и нежно поцеловал ребёнка, потом пожал мне руку. Его лицо было печально, как лицо суеверного человека.

— Вот, — сказал он растерянно, погладив жену по голове, — вот, ничего не ест.

— Я ем, — старательно сказала «фарфоровая девочка». — И всех узнаю.

Она смотрела поверх наших голов в одной ей открывавшиеся видения. И тут я поняла, вернее, вспомнила о том пространстве, которое лежало за нами.

Печальная кровь сельских мечтателей, жадная кровь мелких лавочников и приживалок, истеричная кровь выкрестов и нищих честолюбцев — всё это должно было сказаться на ком-нибудь из нас. Необузданная чувственность наших отцов и сонная порядочность домов, скованных обычаями и традициями, все противоречия жизни поколений были так нестерпимы, что природа путала генный код. У сестры была душевная болезнь.

Я подошла к ней. Саша вглядывался в её лицо.

— Она выздоровеет, — тихо сказал он.

— Ты прыгаешь? — вдруг спросила я, давно подготовив этот вопрос.

Он усмехнулся:

— Нет, я работаю на заводе. «Фарфоровая девочка» посмотрела на нас. Детское желание бегства томило её.

Теперь я часто заходила в дом дяди. Старики мужественно предложили Саше развестись, оставить «бедную девочку», но он отказался. Часами просиживал он рядом с женой, и они говорили о чем-то шёпотом. Её равнодушное лицо иногда морщила гримаска любопытства.

Саша менялся. Он стал задумчив и тих — мир подсознания, зыбкие тени и обманчивые видения захватили всё его существо. Медицинские книги твёрдой стопкой лежали на столе, он читал их ночами, когда бедная жена его спала.

— Всё сложно, — сказал он мне как-то с отчаянием. — Каждое чувство, каждое слово.

Он старался постичь хрупкие истины, он стал мне братом. Напряжение жизни было в предметах, оно сосредотачивалось в форме, чувства состояли из множества оттенков, звук и цвет тяготели над ними. Наше самолюбие растворялось в желании милосердия.

— Надо всё принимать таким, как есть, — сказал мне вдруг Саша. Я увидела в его лице смирение и испугалась. Неужели мы с «фарфоровой девочкой» погубили его?

— Уходи, — сказала я Саше, думая о его спасении. — Женись на здоровой девушке. Ради всех, ради неё.

— Уходи, — неожиданно сказала сестра и засмеялась. — Что же ты?

Саша махнул рукой и вышел из комнаты. Через три дня я снова пришла в дом дяди. Старики за столом пили чай, виновато глядя друг на друга. Это было постоянное выражение их лиц.

В комнате сестры был полумрак, ребёнок уже спал, а сестра сидела в своём кресле и водила рукой по воздуху. Рядом с ней сидел Саша. Увидев меня, он резко встал.

— Я никогда не уйду отсюда, — сказал он решительно и со злостью.

Отчуждение старило его лицо.

Я покраснела и робко подошла к нему. Мне было стыдно. В моей сумке лежал журнал, где было стихотворение Уильяма Йейтса, английского поэта и священника. В конце жизни он писал:

— Кто ненавидит Бога — ближе к Богу.

Воспоминание

Я знала, что Миша боится приходить в наш дом. Обычно он останавливался на пороге, смешно морщил лицо и кричал в темноту коридора: «Таня, пойдём гулять?»

У него было смуглое маленькое лицо, зелёная клетчатая рубашка топорщилась.

Наш двор был заселён по признаку родства. Три небольших дома соединяли пять семей близких и дальних родственников. Отец Миши был племянником бабушки. Все вечера он сидел у ворот на табуретке, длинная улица с арыками и резкой речью — обычная улица в старом Ташкенте — медленно качалась вокруг него. У него было сонное гордое лицо. Взрослые говорили, что он лентяй.

Много лет назад он привёл из общежития круглолицую девушку. «Он никому ничего не сказал, — возмущалась бабушка, — это неприлично».

Почему-то я, маленькая девочка, тоже была уверена, что это неприлично. Я разглядывала эту женщину, насмешливо улыбаясь. У неё были толстые горячие руки. Она гладила нас по голове — мы отбегали и показывали ей язык. Она краснела до слез и смеялась коротким смешком.

Взрослые говорили, что у неё на ногах чёрные пятна — когда-то пьяная мать купала её в ледяной воде, чтобы она умерла. Отчего-то взрослые, в общем-то добрые люди, не жалели её, они презирали её даже за это. Это был символ безродности.

Она носила длинные платья. Мы хотели проверить, правду ли говорят взрослые. Один мальчик, ласкаясь, положил голову к ней на колени. Был душный июльский вечер, двор наполнился густой сладковатой темнотой, пульсирующей глубоко и равномерно, как наше дыхание. Женщина была беременна вторым ребёнком. Её живот обтягивало яркое платье. Потная голова мальчика едва уместилась на её коленях. Мы ждали, когда он, по общему уговору, поднимет подол её платья. Свет из окна падал прямо на них, женщина собрала волосы в хвостик, затянула резинкой. Мальчик застыл в неудобной позе и тупо смотрел в пространство. Потом он отпрянул и, вскочив, выставил вперёд руки. Мы не поняли, что это был жест защиты.

— Ворочается, — шёпотом сказала женщина, кладя руку на живот.

Мы разошлись молча, боясь заговорить друг с другом.

Миша часто убегал из дома. Он уходил со всеми в школу, но не возвращался в обычный час. Его мать ходила по улицам и искала его. Обычно он прятался в арыках, если они не были заполнены водой, бегал по улице с незнакомыми мальчишками, дрался и не хотел идти домой. Его приводили плачущего, голодного и обиженного на весь мир.

— Не пойду, — кричал он. — Я туда не хочу.

Он затравленно озирался.

Однажды я сама нашла его. Он сидел в арыке в конце улицы и играл камешками.

— Твоя мамуля везде бегает, кричит, — сказала я насмешливо. Миша испуганно посмотрел на меня, буркнул «пошли домой» и сразу обессилел.

Он плёлся за мной по раскалённой улице, и в глазах его стояли слезы.

Вечером я пришла к нему. Он лежал, укрывшись до подбородка, и смотрел в окно. Его мать сидела, наклонившись к шитью.

Разговора у нас не получилось. Мы насторожённо смотрели друг на друга. Превратные представления о людях и собственности тяготели над нашей жизнью, коверкая нас. Инстинктивно мы искали ту точку соприкосновения необходимой нам душевной близости.

«Если бы он жил один, — неуверенно подумала я, — я бы стала любить его». Слово «любовь» вбирало в себя несколько понятий. Мне казалось, что я бы простила Мише его мать и то, что он плохо учится.

Миша слабо вздохнул и отвернулся. Никто тогда не замечал, сколько сил он тратил на страх, неуверенность в себе и робкое самолюбие. Видимо, на прочее у него оставалось мало сил — он плохо учился, почти ни с кем не дружил. Говорили, что у него часто болела голова, его тошнило от резких движений. Я вышла во двор. Темно-синее южное небо, усыпанное глубокими точками звёзд, лежало над городом. Двор распадался на дома, деревья и тёмные полосы земли.

— Зачем ты к ним ходишь? — кричала бабушка из дверей дома. Я подошла к ней и, чувствуя её тёплые руки на плечах, обернулась к дому Миши с презрительной улыбкой.

Я не догадывалась тогда, сколько мне предстоит понять и выстрадать за это своё презрение. А Мишу ждала странная судьба.

Он так и убегал из дома, пока компания самоуверенных, хорошо одетых молодых парней не взяла его под своё покровительство. Я иногда видела, как они прогуливались по нашей улице, перебивая друг друга громкими голосами, соединённые каким-то одним чувством — всепоглощающей жаждой жизни. Говорили, что они курят гашиш, играют в карты. Иногда с ними были женщины, стройные и нежные. Они смеялись, глядя на толстые ворота нашего двора.

Рядом с одной из них Миша умер в возрасте двадцати двух лет. Его принесли утром, и бледное лицо его было покрыто прозрачным белым шарфиком. У него оказался скрытый порок сердца, и поэтому его часто тошнило и кружилась голова.

Беглец, или спор об истине

(повесть)

Напрасно выругаете общество.

Люди создают общество по своим законам.