Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

На конференции Рузвельт сделал, вероятно, самое важное заявление; Черчилль назвал его «знаковым заявлением». Во время первого пленарного заседания Рузвельт сказал, что едва ли американские войска останутся в Европе больше чем на два года после поражения Германии. То же самое он сказал Гарриману два года назад и неоднократно говорил Черчиллю в 1944 году. Это заявление должно было уменьшить опасения Сталина, что Запад сплотится против него. Для Черчилля это явилось лишним подтверждением необходимости иметь сильную Францию. Сталин воспринял это заявление как признак неуверенности, если не слабости. Он понял так, что соглашения Ялтинской конференции основывались на доверии, но могут быть аннулированы с помощью силы. Иден считал, что Рузвельт в очередной раз «напрасно действовал в обход нас, под влиянием убеждения, будто он мог добиться лучших результатов во время личных переговоров со Сталиным, чем на совместных переговорах трех стран. Он заблуждался»[2154].

Это заблуждение возникло под влиянием обстоятельств, которые стали бы испытанием выносливости даже для молодых людей, не говоря уже о троих пожилых. День Черчилля начинался в полночь, когда, лежа в кровати, он читал донесения и газеты. Он вставал и принимал ванну вскоре после полудня, а затем приступал к тому, что назвал brunch («поздний завтрак»), приспособив американское слово для обозначения полдника. Пленарные заседания каждый день начинались примерно в 16:30 и продолжались примерно до 21:00. Во время конференции каждый из «Большой тройки» устраивал банкет, очередь Черчилля подошла 10 февраля. Кадоган написал, что эти застолья отличались длинными тостами и «ведрами шампанского». «Думаю, мы достигли некоторого прогресса, – написал Кадоган в дневнике, – но это место все еще напоминает сумасшедший дом». На этих банкетах подвыпившие мужчины вскакивали с места, чтобы произнести тост, исполненный, как они считали, мудрости и дружелюбия. Черчилль поднял бокал за Советскую армию: «За людей, которые сломали хребет немецкой военной машине». Они поднимали бокалы за политические партии, короля Англии, простых людей, лидеров, женщин, альянс, будущее. Кадоган подсчитал, что на банкете у Сталина в Юсуповском дворце было поднято пятьдесят тостов. Эдвард Стеттиниус насчитал сорок пять тостов и двадцать перемен блюд. Участники банкета засыпали; некоторые сползали под стол. Таким образом, согласие по поводу будущего мира было достигнуто. «Я не знал, что русские такие простые и сговорчивые, – написал Кадоган жене. – В особенности очень хорош Джо». И добавил: «Президент ведет себя непонятно». Президент, доверительно сообщил Черчилль своему врачу, «ведет себя отвратительно, не проявляет никакого интереса к тому, что мы пытаемся делать». Но что они пытались сделать? После восьмидневных переговоров они решили остаться каждый при своем мнении, договорились отложить принятие окончательных решений и, по словам Черчилля, «посовещаться насчет совещаний»[2155].

11 февраля «Большая тройка» подписала Декларацию об освобожденной Европе – Ялтинскую декларацию, самый невнятный документ, созданный за время войны. По сути, это было повторением Атлантической хартии, то есть не законом, а напоминанием «о праве всех народов избирать форму правительства, при котором они будут жить» и обещанием обеспечить «восстановление суверенных прав и самоуправления для тех народов, которые были лишены этого агрессивными нациями путем насилия». Спустя две недели Черчилль рассказал обо всем палате общин. Первым делом он возложил вину за необходимость проведения подобных переговоров на лондонских поляков: «Разрешите напомнить палате и тем уважаемым ее членам, которые заботятся о том, чтобы наши интересы в Польше регулировались в соответствии с честью и достоинством нашей страны, что у меня с ними нет расхождений. Мы должны предать гласности все факты, которые, я надеюсь, рассеют все существовавшие между нами разногласия. Но если бы польское правительство в Лондоне приняло наш искренний совет год назад, то не было бы ни Люблинского комитета, ни Люблинского временного правительства».

Затем, изложив риторические вопросы относительно жизнеспособности Ялтинской декларации – будет ли она работать, будут ли выборы «честными и свободными», – он дал ответ: «Впечатление, сложившееся у меня от поездки в Крым и от всех других случаев общения, таково, что маршал Сталин и другие советские лидеры желают жить в почетной дружбе и равенстве с западными демократиями. Я считаю также, что они – хозяева своего слова. Никогда никакое правительство не выполняло точнее свои обязательства даже в ущерб себе, нежели русское советское правительство. Я категорически отказываюсь пускаться здесь в дискуссии по поводу добросовестности русских»[2156].

Черчилль покинул Ялту вечером 11 февраля. Планировалось, что он останется еще на день, но, когда они подъехали к Воронцовскому дворцу, Черчилль повернулся к Саре и спросил: «Зачем нам оставаться здесь? Почему бы нам не отправиться в путь сегодня вечером? Я не вижу ни одной причины задерживаться здесь еще хоть на минуту.

Уезжаем». Он вошел в кабинет и объявил: «Не знаю, как вы, – а я уезжаю. Я уезжаю через пятьдесят минут». Так он и сделал, через девяносто минут, если быть точным. Сотрудники упаковали все, включая еще влажные вещи из прачечной, и последовали за ним через два часа. Черчилль проехал 40 миль до Севастополя, где стоял на якоре лайнер «Франкония» компании Cunard Line, в котором он проведет следующие три ночи. Тем временем Сталин, написала Сара, «просто испарился, словно дух». Рузвельт вылетел в Каир утром 12 февраля. 14 февраля на аэродроме Саки Черчилль поднялся на борт своего «Скаймастера» и вылетел в Афины, где встретился с новым регентом, архиепископом Дамаскином. Хотя толпа в Афинах радостно приветствовала пожилого англичанина, политическая инфекция, которую Черчилль пытался вылечить семь недель назад, еще не исчезла. Из Афин, глубоко обеспокоенный будущим, Черчилль вылетел в Каир, чтобы попрощаться с Франклином Рузвельтом, который отдыхал на борту крейсера «Квинси» после переговоров с королем Саудовской Аравии Ибн Саудом. Президент, позже написал Черчилль, казался «спокойным и слабым. Я чувствовал, что его связь с окружающим миром становится слабее». Это была их последняя встреча[2157].

В течение нескольких недель на всем Европейском театре договоренности, принятые в Ялте, оказались под угрозой срыва из-за структурных ошибок и «важного заявления» Рузвельта, что американские войска останутся в Европе не более двух лет после окончания войны. Этим заявлением вскоре воспользовался Сталин. Черчилль с Британией испытывали в то время недостаток политических и военных средств, чтобы изменить ход событий в Польше, Чехословакии, Австрии и Югославии, где Тито готовился стравить англо-американцев и русских. Но не в Греции, в чьи дела Сталин не вмешивался, верный своему слову. В Греции, позже написал Джок Колвилл, черчиллевская демонстрация силы – чтобы гарантировать свободные выборы, а не отменять их, как обычно делал Сталин, – подарила грекам «около двадцати лет… свободы и демократии». Однако предчувствие провала терзало Черчилля на протяжении всего путешествия. Черчиллевское предчувствие подтвердится в начале весны, когда Сталин нарушит принятые в Ялте соглашения. В Ялте «Большая тройка» даже не ставила на обсуждение один чрезвычайно важный вопрос: где именно в Германии в итоге остановятся союзные армии?[2158]

Черчилль вернулся в Лондон 19 февраля. К тому времени британские и американские воздушные силы сбрасывали на Германию каждую ночь больше бомб, чем немцы сбрасывали на Британию за любой месяц блица. За первые десять месяцев 1944 года на Германию было сброшено 250 тысяч тонн, вдвое больше, чем за период с 1939 по 1944 год. Теперь, в последние месяцы войны, британские и американские воздушные силы собирались удвоить эту цифру, доведя ее до 500 тысяч тонн. Цель была достигнута. Рузвельт и Моргентау, возможно, отказались от своего плана опустошить Германию, но воздушные силы союзников добивались именно этого результата. За четыре дня до отъезда в Ялту, 25 января, Черчилль спросил Артура Бомбардировщика Харриса, являются ли Берлин и Дрезден, равно как Лейпциг и Хемниц, «особенно привлекательными целями» с точки зрения их значимости для немецких коммуникационной и железнодорожной сетей. Главный маршал авиации Портал хотел сконцентрироваться на немецких танковых заводах, продолжавших выпускать новые «Тигры». Теперь эти танки предназначались не для массированных атак, а для защиты немецких городов: один «Тигр» мог в течение дня сдерживать наступление пехотной роты. Харрис считал, что может подвергать ударам и железнодорожные узлы, и танковые заводы. Королевские ВВС и русские считали, что бомбардировки имели решающее значение не только для сокращения срока войны, но и для достижения победы. Красная армия не могла справиться в одиночку. 29 января, в день отъезда Черчилля в Ялту, Портал согласился начать бомбардировки танковых заводов и Берлина, Дрездена, Лейпцига и Хемница[2159].