Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

В середине марта Молотов отказал во въезде на территорию Польши британской дипломатической миссии. 16 марта Черчилль телеграфировал Рузвельту: «В настоящее время нашим представителям полностью закрыт доступ в Польшу. На сцене опущен непроницаемый занавес… Я не сомневаюсь, что русские очень боятся, чтобы мы увидели то, что происходит в Польше». Спустя две недели Черчилль выразил протест Сталину относительно «завесы секретности» вокруг Польши и предупредил, что, «если наши усилия достичь соглашения по поводу Польши обречены на провал, я вынужден сообщить об этом парламенту». Но они уже достигли соглашения в Ялте, хотя его обтекаемая формулировка оставляла простор для интерпретаций. Слово «интерпретация» постоянно всплывало в телеграммах, которыми обменивались Рузвельт с Черчиллем в последние недели марта и в первую неделю апреля (к этому времени большинство сообщений за подписью Рузвельта составляли адмирал Лихи или Государственный департамент). Возможно, менее расплывчатая и более четко сформулированная с правовой точки зрения декларация все равно не остановила бы Сталина, но, по крайней мере, позволила сформулировать, что именно нарушил Сталин. Нечетко сформулированная декларация подчеркнула сталинское умение вести переговоры. Сейчас, когда Красная армия готовилась к финальному наступлению на Берлин и Вену, Сталин был волен интерпретировать соглашение так, чтобы оно устраивало только его – до остальных ему не было дела[2166].

В конце марта Эйзенхауэр, не объясняя свое решение британским начальникам штабов (и Черчиллю), бросил свои основные силы на юг, к оси Лейпциг – Дрезден и отвел от Берлина, стремясь поделить Германию на две части. К негодованию Монтгомери, Эйзенхауэр вскоре вывел из-под своего командования американскую 9-ю армию и направил ее на юго-восток, а не в центр Рурской долины. Затем Эйзенхауэр вызвал неудовольствие Черчилля и британских начальников штабов, сообщив 29 марта о своих планах непосредственно Сталину, в обход гражданских руководителей в Лондоне и Вашингтоне и своего непосредственного военного начальника Джорджа Маршалла. «Эйзенхауэр, – написал Брук в дневнике, – не имеет права напрямую обращаться к Сталину… он отправил какую-то невнятную телеграмму, и наконец она вызвала растерянность и отменила все предыдущие договоренности». Черчилль, написал Брук, «был в безнадежном настроении». Монтгомери в своих мемуарах привел текст телеграммы, которую Эйзенхауэр прислал ему шесть месяцев назад: «Понятно, что Берлин является главным трофеем. Поэтому, как мне кажется, не может быть сомнений в том, что мы должны сконцентрировать все наши усилия и ресурсы для быстрого наступления на Берлин». «Но теперь, – написал Монтгомери, – он так не думал… Бессмысленно продолжать обсуждать этот вопрос»[2167].

Эйзенхауэр, написал Уильям Ширер, был «одержим» идеей немецкого национального редута в Альпах с их пещерами, перевалами и проходами, где, согласно разведывательным данным, Гитлер и остатки его армии могли вести бои в течение месяцев, а может, и лет. Айку сообщили, что глубоко под землей у немцев есть склады, где хранятся продовольствие, оружие и боеприпасы, и завод по производству оружия. Это был миф: «национальный редут» существовал только в пропагандистских выступлениях Геббельса. «Казалось, в разведывательное управление штаба Верховного союзного командования проникли английские и американские мастера детективных романов», – написал Ширер. Эйзенхауэр давно заявлял о своем намерении уничтожить немецкие армии, но этих армий не было там, где он собирался их найти[2168].

Черчилль, в отличие от Монтгомери, был настроен на обсуждение новой стратегии Эйзенхауэра. Для Черчилля Берлин всегда был военной и политической целью. 1 апреля в телеграмме Рузвельту он выразил уверенность, что «ничто не окажет такого разрушительного психологического воздействия на все немецкие силы… как падение Берлина». Памятуя о вероятном нарушении Ялтинского соглашения, он предупреждал Рузвельта: «Если они [русские] возьмут Берлин, разве у них не создастся неправильное впечатление, что именно они больше всех сделали для нашей общей победы… Я считаю, что с политической точки зрения мы должны продвинуться как можно дальше на восток Германии и, если нам удастся добраться до Берлина, непременно взять его. Это важно и с военной точки зрения». Рузвельт, который 29 марта отправился в Уорм-Спрингс в надежде восстановить убывающие силы, 4 апреля прислал длинную и невнятную теле грамму, в которой не было ответов на поставленные Черчиллем вопросы, но зато была такая строчка: «Я не понимаю, к чему вы ведете». К тому времени Эйзенхауэр был по-настоящему одержим «национальным редутом»[2169].

Кроме того, Эйзенхауэр не знал, что русские, которые в середине марта сказали, что перейдут в наступление не раньше середины марта, изменили решение. 1 апреля в Москве Сталин встретился со своими Верховными командующими, включая генералов Жукова и Конева, чьи армии стояли на Одере всего в 50 милях к востоку от Берлина. Даже после того, как Эйзенхауэр с обескураживающей прямотой раскрыл свою дальнейшую стратегию, Сталин считал, что британцы и американцы начнут наступление на Берлин. Это был бы очень разумный шаг со стороны Эйзенхауэра. Вот почему маршал приказал Жукову и Коневу как можно скорее начать дружеский забег от Одера до Берлина. Это решение сдвинуло начало атаки с середины мая на середину апреля. На следующий день Сталин сообщил о своем решении американскому послу[2170].

Примерно в это время президент Чехословакии Эдуард Бенеш сказал Черчиллю за завтраком, как передал его слова Колвилл, что «Америка в материальном плане, возможно, намного превосходит Англию, но то, что Англия превосходит Америку в культурном плане, не вызывает ни малейших сомнений». Для Черчилля это являлось не просто утешением, поскольку он был полностью согласен с Маколеем, с тем, что, даже если англичане потеряют империю, они смогут по праву гордиться своими законами, своими нравственными нормами, своей литературой, своим чувством справедливости «нерушимой империи». Черчилль сказал Бенешу, что Англия «маленький лев, идущий между огромным русским медведем и большим американским слоном, но, возможно, окажется, что именно лев знал дорогу». Примерно то же самое он сказал Вайолет Бонем-Картер в отношении Тегеранской конференции. Но сейчас, в последние недели войны, уже не имело значения, знал ли Черчилль дорогу[2171].

Последний предметный обмен мнениями «Большой тройки» происходил в последние дни марта и в начале апреля. 27 марта Черчилль попросил Рузвельта занять жесткую позицию по польскому вопросу. «Как Вам известно, если мы не сумеем добиться удовлетворительного решения польского вопроса и если мы будем на деле обмануты Россией, то как Иден, так и я будем обязаны сообщить об этом палате общин. Критикам Ялтинского соглашения в палате общин я советовал доверять Сталину. Если я буду вынужден сообщить в палате общин о положении дел, весь мир придет к заключению, что этот совет был неправильным… Не настало ли время нам обоим обратиться с посланием к Сталину по вопросу о Польше?.. Не можем ли мы заявить ему, что удручены тем, что работе польской комиссии препятствуют недоразумения, связанные с толкованием ялтинских решений?»[2172]

В телеграмме Сталину от 29 марта Рузвельт, в ответ на сталинскую неуступчивость и угрозу бойкотировать конференцию в Сан-Франциско, отказавшись отправлять туда Молотова, написал: «Я должен пояснить Вам исчерпывающим образом, что любое такое решение, которое привело бы к несколько замаскированному продолжению существования нынешнего варшавского режима, было бы неприемлемо и заставило бы народ Соединенных Штатов считать, что соглашение, достигнутое в Ялте, потерпело неудачу…»[2173]