Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий

— Устала, Анечка? — заботливо спрашивал Слава с заднего сиденья. — Ничего, сейчас приедем, отдохнешь.

«Отдохну? — думала она. — Отдохну от чего? От этого страха? Но как от него отдохнешь, если он навсегда?»

Покидая свой женский рай, Анька держала в охапке не только сына, спокойно посапывающего под несколькими слоями пеленок, фланели и ваты: она везла еще и страх, толстой пиявкой прилепившийся к сердцу. Страх не за себя — за него, за мальчика, с которым в любую минуту, как ни береги, может произойти все что угодно. Все что угодно, даже то, что не сразу себе и представишь. На него-то она залетела тогда: думала, на ребенка, а вышло — на страх, первый, настоящий, взаправдашний.

11

Станция «Колхоз»

Первый, настоящий, взаправдашний… — это он, Любимый. К нему-то она и спешит сейчас, увязая в сухой коричневой каше ленинградского снега, грязно-песочного, ядовито-соленого, скользя по черной ноздреватой наледи-нелюди. Хотя какая же она нелюдь, если несет Аньку прямиком к нему? В этом направлении даже наледь — друг, помощник и сестра.

Первый, настоящий, взаправдашний… — так Аньке кажется каждый раз, когда она влюбляется. А может, и не кажется, может, так оно и есть. Ведь иначе нет смысла влюбляться, разве не так? Поэтому Любимый у Аньки всегда один, хотя имена у него бывают разные. Этого она нашла под кустом, буквально, самым натуральным образом. Дело было этой осенью в колхозе.

Принцип зарабатывания отгулов в отделе победившего коммунизма оказался точно таким же, как в режимном «Аметисте»: потом и кровью. Вот только за «пот» в «Бытовухе» платят намного щедрей, чем в королевстве франкенштейнов. На первый взгляд, это выглядит парадоксом: ведь, по сравнению с зажатыми в тисках режима страдальцами из «Аметиста», сотрудники Проектно-конструкторского Бюро Бытовой Электротехники располагают намного большей свободой, а значит, и ценить ее должны существенно ниже. Тем не менее дело обстоит ровно наоборот: там, где начальство режимной конторы отделывалось одним отгулом, дирекция «Бытовухи» вынуждена платить двумя, а то и тремя. Но даже так найти желающих отнюдь не просто. В случае совсем уж вопиющего дефицита добровольцев Мама-Нина зовет на помощь Робертино, и тот произносит одну из своих зажигательных речей.

— Видите ли, чуваки и чувихи, — тихо и раздумчиво начинает он, — человек — странное существо. Чем он свободней, тем выше ценит свое время, каким бы бесполезным оно ни было. Я еще могу понять того, кто использует лишний час для изготовления «Джоконды», пусть даже и копии. Но чем дорог этот час бесполезному тунеядцу, который всю жизнь плюет в потолок? Отчего он скорее застрелится, чем согласится сменить это неблаговидное занятие на братскую помощь колхозу или на солидарность с работниками овощебазы? Оттого, дорогие мои, что, согласно второму закону Шпрыгина, мера сознательности несознательного работника обратно пропорциональна степени его свободы. Но мы-то с вами сознательные, не так ли? Мы-то хотим по-прежнему жить при коммунизме в своем отдельно взятом отделе! А потому, мать вашу так, я настоятельно предлагаю всем незамедлительно оторвать задницы от стульев и подойти к Маме-Нине на предмет сугубо добровольной записи на овощебазу! Отдел, слушай мою команду! Всем встать! Правое плечо вперед! Шагом марш!

Последние команды Робертино выкрикивает уже в полный голос, и редко когда его пламенный клич остается без ответа. Одну лишь Аньку Соболеву уговаривать не приходится: чтобы заработать дополнительные шесть недель, ей так или иначе нужно брать всё, что дают. Поэтому она постоянно пребывает в первых рядах добровольцев, заранее готовая откликнуться на любой призыв, чреватый желанными отгулами.

Их главными источниками служат колхоз и овощебаза. Есть еще и народная дружина, хотя там, как правило, бывает неслабая конкуренция, потому что прогуляться вечерком по улице куда приятней, чем горбатиться над контейнером с гнилой свеклой. Кроме этого, дважды в год, в ноябре и в мае, можно заработать отгул за пронос портрета на праздничной демонстрации. Анька старается не упускать ни одной возможности из этого разнообразного набора. Если сравнивать с «Аметистом», то налицо явные изменения к лучшему — хотя бы потому, что на новом месте ей удается проливать существенно меньше крови, обходясь преимущественно «потом». Но зато уж «пот» ради двухмесячного летнего отпуска приходится лить ручьями. В отделе Анькина «отгульная обсессия» является предметом вечных насмешек.

Например, Робертино нет-нет да и скажет что-нибудь вроде:

— Соболева, там надо с моста прыгнуть. Пять отгулов дают.

— Пять отгулов? — изумленно повторяет Анька, явно взвешивая предложение самым серьезным образом. — А с какого моста?

И лишь потом, разглядев шутку, начинает смеяться вместе со всеми. Ведь действительно смешно.

За выход на овощебазу дают больше всего, но там и работа адова, в холоде, на сквозняке. Чуть не убережешься — готово, пневмония. Редко когда попадаешь на что-нибудь человеческое, вроде помидоров или винограда. Все больше полусгнивший картофель или отвратительная капуста в предпоследней стадии разложения. Предполагается, что из этого хлюпающего болотного месива можно выудить годный к употреблению кочашок или клубень. Как же, держи карман шире. Здоровой капусты здесь не бывает в принципе, исключая разве что саму Аньку, которая и впрямь напоминает кочан, столько на ней поддето рубашек, свитеров, шарфов и шерстяных платков.

Слинять с базы некуда, проходная наглухо закрыта, хамоватые местные надсмотрщицы разве что кнутом не погоняют. Единственная отрада — обеденный перерыв. Все отдельские охотники за отгулами собираются в самом теплом месте, сваливают в общую кучу принесенные из дома бутерброды и отправляют двух гонцов к заветной дыре в заборе, который разделяет овощебазу и территорию соседнего винно-коньячного заводика. Коньяком там вряд ли можно разжиться, но коньяка никто и не просит. Дыра невелика — аккурат в размер трехлитровой банки. Ее, родимую, туда и суют вкупе с мятым трудовым рублем. И минуту спустя получают назад ту же самую банку, но уже не пустую, а наполненную восхитительно дешевым вермутом. В обычное время этот напиток не годится даже на покраску забора, но в условиях овощебазы он кажется нектаром богов.

Гонцы возвращаются с победой, и начинается поиск стаканов. Это самая веселая часть трапезы. Кто-то предлагает лить в горсть, кто-то хочет пить прямо из банки, а кто-то третий кричит, что теперь фиг он пожертвует кружку-крышку от термоса, потому что в прошлый раз вермут оставил на ней несмываемый налет, который впоследствии напрочь разъел не только термос, но и стол, на котором стоял термос, и пол, на котором стоял стол, и бетонные перекрытия на три этажа вниз. И все хохочут, как сумасшедшие.

Удивительно, правда? Если оглядеться вокруг, то вряд ли можно обнаружить хотя бы одну причину для радости. Вот кучка продрогших людей примостилась на досках между бараками — скорчившись, втянув голову в плечи, безуспешно пытаясь согреть озябшие руки в карманах и под мышками. Их пригнали сюда силой, их удерживают здесь помимо воли. Под ногами — чавкающая слякоть гнили, сверху — серая тоскливая хмарь, то и дело истекающая противной ледяной моросью. Дышать им приходится нестерпимой вонью разложения — вонью, к которой они настолько принюхались, что уже и не чувствуют ее. И вот — на тебе, хохочут, радуются жизни!

Радуются, потому что внутри барака еще хуже, потому что оставлена позади бо́льшая часть этого бесконечного мучительного дня, потому что скоро можно будет уйти домой, унося с собой два вожделенных отгула и краденый огурец в кармане, потому что шутка хороша, а люди все свои, потому что за этой серой дождливой мокротой, говорят, есть солнце, потому что, как ни крути, когда-нибудь наступит лето, потому что рядышком под грудой ломаных поддонов нашлась грязная, но целая баночка из-под майонеза. Баночку кое-как отмывают и пускают по кругу.

— Вот что интересно, — сделав большой глоток, говорит Робертино. Он успел подзаправиться еще задолго до обеда, причем подзаправиться хорошо, основательно. — У нас, куда ни придешь с бутылкой — хоть в лес, хоть в филармонию, — везде и всегда можно найти стакан. Если, конечно, хорошо искать и не сдаваться, как советовал писатель Николай Островский.

— Во-первых, никакой это не Островский, — откликается Валерка Филатов, любитель точности. — Это девиз из книжки Каверина «Два капитана», но принадлежит он английскому поэту лорду Теннисону. А, во-вторых, там сказано: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»

— Не Островский? — Шпрыгин пожимает плечами с притворным смущением. — Ну, неважно. Так или иначе, все мы вышли из шинели Николая Островского. А что касается «бороться», то я разве спорю? Иногда приходится и побороться. Особенно когда на стакан претендует еще одна компания. Потому что обычно этот стакан один-одинешенек. А вот насчет теннисного лорда… — тут ты, Валерка, загнул. Откуда англичанину знать про русские граненые стаканы — в крайнем случае, баночки из-под майонеза, — которые припрятаны под каждым кустом нашей великой Отчизны, хоть в сибирской тайге, хоть на Красной площади? Может ли какой-то занюханный английский лорд понять и оценить такую заботу о простом советском человеке? Ведь почему, как поется в песне, человек проходит как хозяин необъятной Родины своей? Потому, что он точно знает: под каждым кустом непременно найдется стакан!