Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий

— Поедем?

— Прямо так, завтра? — усомнилась она.

— Какое завтра? Сегодня!

— А билеты?

— Не бери в голову!

Они встретились на вокзале поздним вечером, перед самым отходом поезда. Слава взял в оборот проводницу; та долго мялась, отрицательно качала головой в форменном берете, но в итоге все-таки пустила. Мест действительно не было, разве что на третьей, багажной полке. Проводница дала тряпку вытереть пыль, и они залезли на самую верхотуру. Было тесновато, но терпимо. Сумки подложили под голову, Анька легла на бок спиной к стенке, так что осталось место и для Славы. Когда он прижался к ней, Анька немедленно почувствовала, что слова о мечте были наполнены самым реальным содержанием. Парень буквально закипал, как чайник на плите, да и она, собственно, не возражала. Все равно отодвинуться было некуда ни ей, ни ему. Там-то, на полке, Анька и залетела.

Внизу дремали плацкартные пассажиры, кто-то храпел, кто-то портил воздух — это особенно остро ощущалось здесь, у потолка, куда поднимались все теплые вагонные запахи. За окном, едва видные сверху, проплывали платформы неведомых станций. Станцуем, красивая?

С соседней багажной полки поверх опрокинутого Славиного лица, поверх его зажмуренных глаз на Аньку смотрели чьи-то вещи: два чемодана и рюкзак — такой же, как тогда в вагоне метро. Об этом странном совпадении она и размышляла в продолжение всего процесса осуществления Славиной мечты. Об этом, и еще о том, как бы Слава не сверзился вниз в столь неподходящем виде — прямо вот так, с расстегнутыми джинсами и на пике своей мужской мобилизации. Когда он задергался, задушенно охнув прямо в ее ухо, Анька как раз представляла себе, как отреагировала бы благообразная старушка с нижней полки, если бы перед ее лицом вдруг закачалось это самое.

Ясно одно: в таких экстремальных условиях думать о предохранении трудно, если вообще возможно. Потом-то, в Риге, воодушевленно ерзая друг по другу в двуспальной кровати родственников или занимаясь тем же в укромных впадинах между дюнами, они вели себя практически образцово, но, увы, поезд уже ушел. Ушел, увозя на одной из своих верхних полок невостребованный багаж иных вариантов дальнейшего развития жизни. А ведь все могло бы повернуться совершенно иначе, не пусти их тогда проводница на эту злосчастную полку. Не зря, ох, не зря она так колебалась, не зря с таким сомнением почесывала взмокший затылок под форменным беретом с кокардой…

Анька тоже долго сомневалась, прежде чем рассказать Славе о хамском вторжении ангела благовещения в их совместную и личную жизнь. Сомневалась в основном потому, что хорошо представляла себе Славин ответ. Он позвал ее замуж уже в конце их первого разговора, того самого, завязавшегося на станции метро «Горьковская», и с тех пор с регулярностью метронома повторял это предложение не менее одного раза в неделю. Возможно, причины этой настойчивости следовало искать не только в глубине Славиных чувств, но и в чисто практических соображениях, связанных с ленинградской пропиской. Так или иначе, трудно было представить, что он не воспользуется Анькиной беременностью для того, чтобы добиться от нее желанного согласия.

— Уж теперь-то ты понимаешь, что мы должны немедленно расписаться? — скажет он. — Это, что называется, судьба. Послушайся хотя бы ее, если уж ты не слушаешь доводов разума.

Уж, уж… — в этом скучном «уж» заключался весь Слава с его «доводами разума». Уж замуж Аньке было совсем не невтерпеж. Зачем? Куда торопиться? И кто сказал, что беременность является решающим доводом? В конце концов, почему какой-то хмырь с крыльями должен столь бесповоротно определять твое будущее, когда тебе еще не исполнилось и девятнадцати лет?

Но альтернатива казалась еще страшнее. Только представить, что кто-то полезет туда со своими металлическими крючками… бр-р! Конечно, роды, как говорят, тоже не подарок, но до них еще целых полгода, а за полгода мало ли что может случиться? В то время как на пытку крючьями нужно решаться уже сегодня, максимум на следующей неделе! Какой из этих двух плохих вариантов хуже? Судя по тому, что Анька все же проговорилась Славе, она намного больше боялась страшных в своей близкой конкретности крючков, чем гипотетических родов, едва видимых в дымке полугодовой дальности.

Логики в этом было мало, но кто же станет искать логику в решениях восемнадцатилетней девчонки, которой к тому же с трех сторон капают на мозги незваный-негаданный ангел благовещения, не по годам целеустремленный ухажер, а также собственные родители, коих вышеупомянутый ухажер немедленно задействовал в качестве союзников.

Свадьба состоялась в декабре, так что медовый месяц пришелся аккурат на курсовые работы конца семестра и плавно перерос в сессию. Слава переехал из общежития к Аньке, в четырнадцатиметровую комнату ее родителей. Старший Анькин брат незадолго до этого завербовался на Север, так что Слава пришел на освободившееся место. Как шутил по этому поводу Анькин отец, на меньшее, чем четыре жильца, их комната не согласна. Он вообще имел обыкновение одушевлять неодушевленные предметы, даже давал им человеческие имена. Так, комнату отец называл Люсей, а стоявшую в углу голландскую печку — Гертрудой Ивановной. Говорил, нарезая овощи на плов:

— Нюша, сходи-ка в Люсю, там возле Гертруды Ивановны связка чеснока, принеси пару головок.

И маленькая Анька бежала в Люсю по длинному, как Невский проспект, коммунальному коридору. Люся никогда не казалась ей тесной. Люся была домом, в Люсю хорошо было возвращаться из детского сада, со двора, из школы. Но после того, как туда вселился Слава, Люся почему-то потеряла имя и стала называться даже не комнатой, а жилплощадью.

Нельзя сказать, что Анька не слышала этого слова прежде. Конечно, слышала, но как-то пропускала мимо ушей. По-настоящему вслушаться и вникнуть в его неприятную суть ей пришлось лишь тогда, после замужества. Жилплощадь! Что за нелепый лингвистический монстр! Как только кому-то пришло в голову назвать так теплый человеческий дом, где над расшитой скатертью свесился оранжевый абажур с бахромой? Где брат, сопя, переписывает в тетрадь задачку по алгебре, где отец читает газету, поглядывая на тебя поверх очков, где так уютно строчит материнская швейная машинка…

Площадь! Разве люди живут на площади? На площади демонстрируют, празднуют, проводят парады. Там топчутся десятки тысяч ног, там слышна площадная брань, там дует холодный пронизывающий ветер, разгоняясь до скорости курьерского поезда. Если уж существует прямая противоположность дому, то это не лес, не пустыня, не степь, а именно площадь. Ведь дом — это еще и убежище. В лесу можно влезть в дупло, в пустыне — закопаться в песок, в степи — спрятаться в траве. Но куда деваться человеку на твердой брусчатке площади, на ее каменной ладони, открытой любому взгляду?

Нет-нет, придумать такое мог лишь самый последний врун и мошенник — из тех, кого во дворе называют жилой, про кого придумана излишне оптимистическая дразнилка: «Жила долго не живет, заболеет и умрет». Еще как живет! И не только живет, но и изобретает всякие пакости нам на голову. Такие, например, как жилплощадь. Стоит произнести это слово, как люди немедленно утрачивают человеческий облик, приобретая взамен качества площадного жилы. Просто удивительно, на какие гадости способен пойти человек в этом состоянии! Обратив дом в жилплощадь, он и сам превращается в хитрого, безжалостного, но в то же время бесконечно несчастного, бездомного зверя.

В доме растят детей — на жилплощади сживают со свету стариков. Дом соединяет людей в семью — жилплощадь делает их врагами. В доме рады своим — на жилплощади все кажутся незваными гостями, даже те, кто там проживает. Но еще страшнее то, что жилплощадь силой удерживает вместе чужих, немилых друг другу людей. Сколько их таких, связанных спина к спине, нос к носу, вынужденных ежедневно, ежечасно, ежеминутно видеть ненавистные, до смерти опостылевшие лица… Что же приковывает их к этой рабской галерной скамье? Страх потерять жилплощадь. Не дом, не семью, не самих себя — жилплощадь! Уму непостижимо!

Слава занялся вопросами жилплощади незамедлительно после оформления питерской прописки. О размене четырнадцатиметровой комнаты думать не приходилось, поэтому новоиспеченный ленинградец сразу нацелился на кооператив. Деньги на первый взнос обещали дать Славины родители — весьма, как выяснилось, не последние в Саратове люди. Они же задействовали свои ленинградские связи — тоже не последние, и на третий год замужества Соболевы стали обладателями трехкомнатной квартиры в одном из новых микрорайонов Гражданки. К тому моменту Павлику, свету очей, исполнилось уже два года.

Вообще-то Анька хотела девочку. Вокруг нее постоянно вились мальчишки, а вот настоящих подружек она так не завела. Возможно, второе было следствием первого, но как такое исправишь? Оставалось родить подружку своими силами — такую, чтоб навсегда, пока смерть не разлучит. Смущало одно: у самой Аньки отношения с матерью были отчего-то холодноватыми — та отдавала заметное предпочтение сыну. Но у Анькиного ребенка соперников не предвиделось: она и думать не хотела о том, чтобы вторично проходить через муки беременности.